Ужаснулся. А голос прошептал:

– Это христианская кровь и плоть, в мире денно и нощно убиваемая. Тела замученников к отмщению взывают!

– Отомщу! – шепчет, сжимая кулачки.

Дальше – ещё страшнее! Чалматые люди греют на костре железную кочергу – иконы убивать: вынут из кучи Спас, шлёпнут калёным тавром по лику, отчего дерево с плачем под клеймом корёжится и дымом исходит. Отбросят икону в агонии умирать – и за другую принимаются!

Богородица плачет:

– Верни вере её лик! Спаси людей! Отбей гроб Сына моего у басурман! Окороти сарацин! – он плачет в ответ:

– Верну! Кровью Христа клянусь – верну! Отобью! Окорочу!

…Проснулся в слезах и соплях. Так горько рыдал во сне, что подушки мокры стали. Скоро, скоро он пойдёт великим походом в Палестину и отнимет у неверных Гроб Господень и остальные святыни, в их подвалах скрываемые! И перевезёт всё в Москву, в Успенский собор! И станет не царём дикой Московской Тартарии, как они злопыхают, а хозяином всего христианского мира! Негус негести, царь царей, солнце солнц, владыка владык, повелитель повелевающих, кесарь всходного и заходного мира!

Вот тогда к нему на поклон князья, цари, короли с папой во главе таскаться начнут! А он будет решать, кому дать лизнуть крышку Гроба, а кого и отогнать, как пса паршивого, ибо много гадкого от них вытерплено и по сей день не прекращено! И пусть папа у него в ногах с просьбами валяется, а он ему чашу Грааля, у катаров отнятую, даже издали не покажет, чтоб папа своим зловонным дыханием её не опоясал! Пусть королева Елизавета явится на богомолье – он её не выгонит, нет! Но будет долго томить и мурыжить, как она его с женитьбой, а потом даст ей щепочку от Креста – помни мою щедрость! Пусть император Максимилиан на коленях молит к святым Гвоздям прикоснуться, а он ему вместо этого – троеперстие сатанаилово под нос: вот тебе, еретический пёс, шиш вместо Гвоздя!

Тут резко остановил себя: негоже христианину мечты о мести, да ещё с Гробом Господним сплетённые, лелеять!

Мысли рылись дальше. Кресты из лозы! Матушка-Заступница об Иберском царстве напомнила. Недаром! Место выгодное, нужное, манкое, откуда и поход начать можно, и на султана узду накинуть, и за персюками присматривать!

Царство сие за хребтами Кавкасийских гор гнездится и слово Божие тысячу лет назад восприняло, ни идолов, ни волхвов, ни варваров, ни сарацин не убоявшись. Там, по словам митрополита Макария, хитон Господень хранится – его запасливый иудей Элиоз на той кровавой Пасхе купил за медную мелочь, на всякий случай, от привычки, у римского легионера Лонгина вместе с его копьём, потом решил на родину ехать, копьё несподручно было везти, отдал кому-то из своих, а хитон крепко сложил и увёз с собой в Иберскую землю, а там зарыл в кипарисовом ларце под кедром в городе Мцхета. Хитон и ныне там.

И мужеумная воительница царица Тамар правила в Иберском царстве – полмира покорила благом, народы под её крыло сами просились, ибо если одна держава цветёт под сильной дланью, то почему там же не укрыться и другим державам?

И заветы веры истово хранят иберцы, хотя и страдая за это от персов и османов. Силы черпают в святой помощи: там, в Иберии, в Колхиде, в монастыре Гонио скрыты мощи апостола Матфея, о чём мало кому известно, ибо иберцы держат в тайне место прячи. Но святыня там – митрополит Макарий при своём паломничестве провёл две ночи в молитвах возле неё. А что может быть лучшей подмогой в обороне городов, чем мощи святых? Иоанн Златоуст рёк: мощи святых ограждают города лучше любой твердыни, все козни демонов разбивая вдребезги столь же легко, как сильный муж разрушает забавы детей!

Надо Биркину поручить узнать, что ныне в Иберии. Оттуда лет десять назад пришло посольство князя Левана, коему всяческая помощь обещана была. Да, обещана-то была, но не дадена, ибо персидский шахан-шах, узнав о сношениях, взроптал, стал грозить: ежели Московия Иберии поддержку давать начнёт, то он, шах, через Гирканское море переправится и на Астрахань обрушится, а нам этого не надобно вовсе, хотя, конечно, Иберия – место выгодное: оттуда посуху до Палестины рукой подать! И Страбон писал о Колхиде – «земля, богатая золотом»…

А на обратном пути, из похода возвращаясь, надо и мощи апостола Матфея, и святой хитон из Иберии с собой в Москву захватить – они в Успенском соборе вместе с другими святынями целее будут, не то османы или персы как-нибудь до них обязательно докопаются – а этого допустить нельзя! Всё, всё надо на Москву после похода перетащить, чтоб Третий Рим заблистал, как новый Иерусалим! Мощи нас защитят, а мы осчастливим помощью Иберию и всех других, до кого дотянемся и кто в нашем надёжном крыле нуждаться будет. Так-то вернее! Орёл красив в полёте, а не в ковылянии по земле!

Обдумывая возможный поход, краем уха уловил шевеление в предкелье. Не выдержал, босым подобрался к двери. Сильно сжав ручку, приказал дереву не скрипеть. Заглянул в щель.

Так и есть – опять слуги калачами угощаются под небылицы.

– Ты, шуряка, к государю зело близко не подходи, не стой, кабы чего не вышло! – учительствовал Прошка. – Подальше от него хоронись! Как это – чего будет? А чего хошь! Вот было раз: царь в злом расплохе бояр в трапезной лаял и видит, что один, Борис Титов, его не так слушает, как надоть…

Ониська открыл рот от удивления:

– Не так? А как надоть? – и получил назидательный ответ:

– А так, чтоб всем видом видно было, что ты царю рачительно внимаешь, а не так – абы как, мух считать да о своём кумекать, пока царь вещает. Государь это заметил, подозвал Титова. Тот подсел – а куда денешься? А царь и говорит ему нежно, ножом играясь: «Твоё правое ухо тебе слушать не мешает? А ну нагнись!» – а когда тот башку свою пригнул, царь схвать его за ухо – и отмахнул! Начисто отрезал! Титов, боль подавив, «спаси Бог, государь, за учёбу!» – кричит, дыру рукой зажав, а царь ухо кровавое в столовую тряпицу бережно завернул и даёт ему: прими-де сей скромный дар, ты другого пока не заслужил! Опосля, ежели ты и впредь своему царю так же неряшливо внимать будешь, дам тебе куда бо́льший подарок! Так-то, шуряка, государь за наглость наказует!

«С тех пор Титов оставшимся ухом всегда великое внимание выказывал, светлая ему память!» – Усмехнулся, отходя от двери надеть чёботы.

Вернулся к щели, чтоб услышать Прошкины рассуды о том, что это нынче царь тих и смирен, а раньше зело буен был и шутки любил острые, а кто на пиру шутковал покрепче и позанозистее, тот и был хорош:

– А знаешь ли ты про шута Гвоздёва? – Ониська не знал (у него, раззявы, от любопытства даже слюнка изо рта вытекла), но узнал, что был князь Гаврила Гвоздёв, постельничий царя, много себе лишнего позволял после вина и как-то на пиру, при гостях и послах, по пьяной глупости затянул скоморошью песнь. – И такую мерзость! – Прошка вскочил на ноги и стал кривляться, напевая:

Спев прибаску остолбеневшему шурину, Прошка продолжил: когда царь это услыхал, то зело осерчал, вырвал у вошедшего стольника котелок с кипящей ухой и – раз! – вылил весь кипяток с рыбьими головами и хребтами этому Гавриле на башку! Сожжённый, тот начал вопить, а царь вдобавок вонзил ему в спину столовый нож, но, сжалившись, велел не вынимать ножа и уложить Гаврилу ничком на ложницу до прихода лекаря; тот же, застав Гаврилу без жизни, сказал: «Великий князь! Ты будь здрав, а сей перешёл от жизни к смерти! Бог и царь в силах лишить его жизни, но я не в силах его воскресить!» На это государь махнул рукой: «Ну и пёс с ним, коли жить с нами не хотел, аспид!» – и, велев вымыть пол от крови, продолжал пировать дальше.