– И кусок во рте, того, полез? – Сам Ониська уже не мог ни есть ни пить, икал от услышанного, а Прошка уплетал калачи, заливая их квасом и радуясь, что вогнал в страх шуряку, коего любил, но мало уважал за слабость.

– Ещё как полез! Ведь государь Божье дело исполняет, крамолу корчуя! И в вере ему перечить не надо, не то не посмотрит – иерей ли, митрополит, поп, монах – всем достанется на орехи, ежели что не по-царёву сделать! Знаешь, что он в Новгороде с тамошним владыкой сотворил?

С лестницы позвали стрельцы. Прошка выглянул, что-то ответил, вернулся.

– Решил государь Новгород наказать за перемолвки и перегляды с Ганзой. Пока слуги царёвы жгли город и обдирали Софийский собор, царь спокойно обедал в предместье, в монастыре у владыки Пимена. Тот, конечно, сидел как на угольях, зная, что творится в городе, – но не скажешь же поперёк? А государь его на божеские темы всё тянул. А когда трапеза была закончена, царь содрал с него облачение, сказав: «Ты в святых делах не смыслишь! Тебе не владыкой, а дудочником быть!» И велел привести немощную клячу: «Вот тебе жена, отправляйся на ней в свой Новгород на последнюю службу!» – после чего Пимена взгромоздили на кобылу назад лицом, связав ему ноги под брюхом, чтоб не грохнулся наземь. Дали в руки дуду, обвешали бубнами, пищалками и выгнали в разграбляемый город. Так владыка и ехал, играя на сопели среди дымов, огней, криков, стонов, воплей. Громко вопрошал Бога, за что Тот покарал его паству такой ужасной смертью, и молил сжалиться, что и было сделано Малютой: тот, звероподобный, на коне подскочил к нему и разнёс саблей до паха, крича: «Прежде Божьей милости – вот тебе моя!»

С лестницы опять кто-то позвал.

Едва успел на цыпочках отпрянуть к постелям, как заглянул Прошка:

– Государь, проснулся? Немчин Штаден просится…

Немчин даром не припрётся!

– Зови. Но прежде урды свежей завари! Умыться готовь! Рясу подай! Да чистую, не эту, эта вонюча… Немец, как-никак…

Штаден был как железная колода. И так ростом не мал, широк в плечах, а ещё в полукольчуге, шлеме, с мечом на поясе. Сзади какой-то стальной сайдак стучит. И несло от него металлом и порохом, как в Оружейном приказе. Склониться мог только с трудом: начал было уставлять на колени ногу в ботфорте с железной скобой, но был остановлен:

– Вижу твоё усердие. Снимай ерихонку, а то, поди, не слышишь ничего!

Штаден, со стуком и скрежетом распрямившись, снял меч:

– Оружье забыл отдавай…

Это ему понравилось:

– Верно! Эй, кто там! Глуздыри! Раззявы! У панцирника меч почто не забрали? Как на войну пришёл! А если он меня да этим мечом – по башке?

Штаден запыхтел:

– Как мошно? Башка! – а вошедший Шиш без волнений забрал меч:

– Да он тихо прошмыгнул, не заметили… Я в другом месте был…

– Аха-ха, мышь он малая, чтоб его не заметить? Что, глаза и уши прочистить? Смотри, про Титова не забывай! – пригрозил.

Вдруг Штаден встрял в разговор:

– А он прафда кафарил – я как мишь могу хаживать, какой шум не делывай…

– Да уж ты мышка известная! – засмеялся. – Когда Новгород брали, ты, говорят, основательно там нашерстил, двадцать саней добычи увёз. Правда?

Штаден вскинул руки в молитве:

– О косутар! Там был меньше… Совсем меньше! Зер вениг![130] Фсяки дрепетень… ложка-тряпка, румка… Кафтанен…

– Золота не было? Серебра? Камней?

– О найн, найн! Какой гольд, зильбер? Так, шкурка-кафташка… Мех от белка…

Погрозил немцу чётками:

– Смотри, ты правило знаешь: всё дорогое – мне, а остальное – посмотрим!

– Та, касутар, знай! Я мой добыч дьяк Фунтикофф ставал… А он – вора, касутарь! О, фелики вора, гроссер диб[131]! Всё своя таше[132] бирал… Я записка писаль, а он молчаль, я кричаль, а он смеяль…

Уселся на постели:

– Ну, ныне, чёрная ему память, уже не берёт… Там, где он, ташей нету! Они там, в треисподней, все вместе сидят – взяткобравцы, отпаденцы, изменщики, выломки! А ты, оказывается, записки пишешь! Не про меня, случайно?

– Я? Их?[133] – Штаден сделал большие глаза. – Как мошно? Я даше и писать росски зер плох, рук ранен… – Стал крутить железной лапой в перчатке со стальными вставами. – Я грамот плох разумей…

– А немецкий язык хорошо знаешь?

Штаден заосанился:

– О я, я! Очень карашо! Я тепе толмачевался.

– Если надо будет, сможешь молодых школяров учить немецкому? И толмачеству? Ты уже не молод, середович, тебе своё тихое кубло нужно, жену, деток…

– Да, могу… Что там? Толмачевай как каспатин сказаль точно, ни отин слоф не меняй – и фсё! Варум? Зачем?

Устроился поудобнее в постелях, думая, что Хайнрих Штаден вполне может стать хорошей управой для школы: точен, верен, честен, въедлив, дотошен и приказы исполняет рьяно, иногда даже слишком усердно, как с прибитым дьяком случилось: возмутившись чему-то в подвале, где выдавали казённый мёд, Хайнрих облил дьяка мёдом из бочки с головы до ног, за что позже по суду заплатил дьяку «ущербный рубль».

– Я школу толмачей открыть хочу. Уже есть три учителя, да хлипки они телом. Такой здоровяк, как ты, не помешает – дети таких уважают и боятся. Ещё немец к тому… А без страха и кнута какая учёбы? Никакой. Как царство без кнута не стоит, так и школа без грозы-начальника развалится! Ты по-каковски говоришь?

– Я? Какофски? Найн, не каварю…

Намотал чётки на пальцы, улыбнулся:

– Такого и нет. Я спрашиваю – на каком наречии говоришь? У вас же много разных? Я, например, у пастора-шваба учился, швабский говор знаю.

Штаден с хвастливым стуком вскинул руки:

– Я много знай! И швабски понимай, и баварски… А мой наречий – рейнски…

– Ну и лады. Будешь в школе обучать, за порядком смотреть, муштру наводить, деньгами заведовать. Тебе доверяю.

Влетел Прошка с урдой, отлил из жбана в кубок, подал царю, остальное оставил на столе, скрылся.

– Хочешь? – спросил Штадена, принимая кубок и устраиваясь поудобнее на постелях. – Чего притащился?

Штаден звонко звякнул налокотником:

– Найн, данке, я зафтракала… – И открыл три пальца: – Три дел есть, касутар! Один дел – я виновару за пять бочка гельд даваль, а он три бочка кароши, а дфа бочка – плохой вино давал!