Поморщился – вот, началось!

– Кто виновар? Бабкин, Меншик? Гаврилов сын? А я тебе что говорил: россам не доверяй – обязательно соврут, объегорят! Говорил или нет? – на что Штаден удивился:

– Да, абер… но… Росса алле люгнер зинд[134], дела не имей? А ты разфе сама не росса?

На это спокойно, даже величаво ответил:

– Я? Да кто тебе это сказал? Я – из вас, из немцев, разве не знал?

И не преминул рассказать Штадену про матушку Елену, наследицу германских кайзеров, и про её отца, Василия Тёмного, чьи корни уходят в дебри – чуть ли не к Фридриху Барбароссе Гогенштауфену, а закончил неожиданно даже для себя:

– Да и сам я – изрядный лжец, если хочешь знать! Одно говорю, другое делаю, а третье – думаю… Так что и мне особо не доверяй!

Это было немцу совсем непонятно.

– Как мошно цар товеряй – не товеряй? Слофо цара – гезец[135] есть, и больше ничего нет! Цар сам снает, что гафарить! – подобострастно выкрикнул он, отчего в углу проснулся Кругляш, зевнул, потянулся, подскакал к постелям и запрыгнул на перину.

Штаден, увидев что-то на спине кроля, озабоченно спросил:

– Кранк? Больной шивотны?

– Здоровее нас с тобой будет. – Раскрыл кроличьи крылышки, чем привёл немца в немой ступор. – Нет, это ангел. А это у него – крылья, к Богу летать…

Радуясь впечатлению, показал заодно и золотые часы, сняв их с шеи и дав пощупать. Но когда Штаден открыл крышку – не было привычной музычки!

– Что это? Испортились? – Всполошился: вдруг время его истекло и Господь остановил счёт его?

Штаден, стянув наручи, покрутил что-то:

– Тута-сюта этот кнопф[136] крутить кажды день-денско, тагда работай часы!

Выхватил у Штадена часы:

– Какую кнопфу? Вот эту? А я думал – она для красоты…

– Найн, эта репетир – для заводить… И стрелка другой места стафливать… Я знай – майн брудер, брат, такой часы имель, пока не умираль…

У него отлегло от сердца – стрелка побежала по кругу.

– А мне подлый Шишмарёв ничего не сказал! – Сердито крикнул: – Эй, Шиш! Гадёныш! Ты чего, дурья башка, не сказал, что часам завод нужен?

– Разве не говорил? – переспросил из дверей Шиш.

– Ну ты и лябзя безмозглая! – искренне удивился. – День-ночь языком мелешь, а главного сказать не удосужился! Меня чуть омрак не взял! О! Вот всё так, Хайнрих Володимирович! Что я тебе говорил? Если не вор, то дурак! Если не дурак – так плут! Куда бежать от них? – И опечаленно-угрюмо смолк.

Немец стоял молча, опустив глаза. Не знал, что отвечать. Куда бежать? Все, кто в папских владениях нагрешил, – бегут прятаться в Московию, а куда бежать московскому царю? Смущённо подвигал литыми плечами, признался:

– Не знай, касутар… Ты сама лучше снай…

И сообщил второе дело: он по просьбе царя собрал сотню наёмников для охраны, все иноземцы, люди верные, в Москве в разных местах живут, но по сигналу могут быстро собраться и плыть по приказу куда угодно.

– А куда плыть? – не понял.

Штаден напомнил, что государь на кораблях куда-то собирался плыть.

– А, ну да… Ну да… Англия… Аха-ха… Наёмники? Ну, пусть ждут, пока я соберусь… И ты жди от меня весточки – или с человеком, или по птичьей почте, что Шлосером налажена. Как прикажу – явишься с наёмниками! – И принялся напяливать часы на шею.

Штаден заметил: раз часы стояли, надо стрелки переставить. Полез в стальную запазуху и извлёк здоровенную серебряную пузатую луковицу – посмотреть правильное время.

Спросил с загоревшимися глазами:

– О, у тебя тоже есть? Откуда?

– В Нофгород взяль… – брякнул немец и, установив стрелки на царских часах, хотел уже было спрятать свою луковицу, как увидел властно протянутую руку:

– Новгород! А ну покажи! Дай сюда! Ну-ка!

Пузатая серебряная кругляшка была осмотрена, взвешена на руке, после чего Штаден получил взгляд исподлобья:

– А говоришь, что в Новгороде одну рваную рухлядь взял! А это что? Золото-серебро сдавать – знаешь правило? Сдавать надо! – Штаден, поняв свою ошибку, сконфуженно умолк, только глазами хлопнул, когда его луковица оказалась на шее у кайзера, рядом с крестом и золотыми часами. – Так-то вернее будет! Всё серебро и золото в державе – царёво, моё! Какое третье дело? – повеселев от самозваного подарка, спросил.

Штаден обескураженно мотнул головой:

– Я привёз шифф[137] -майстера, один холлендер, голландски… Фсё умеет… Корабели в Малага строил… На Москау в Наливках жифёт…

– Пьянчуга, что ли? Выпивоха?

Слобода Наливки была отдана батюшкой Василием иноземцам, чтобы те там обособленно грудились и Москву не смущали своими пьяными мордами: москвичам разрешалось пить только по праздникам, а немчуре и другим инородцам – когда вздумается.

Штаден со скрежетом повертел рукой:

– Так… чут-чут выпивай… Но шифф-гроссмайстер! Всё знай, понимай! Много корабель строй! За дферь сидить… Зфать?

– Зови!

Штаден со скрипами и стуками вышел, вспугнув кроля, начавшего с перепугу перебирать лапками по перине да по елдану, коий от этого стал напрягаться.

Это понравилось. Прижал кроля через перину, повозил им, как тряпкой, – елдан укрепился, возрос, сладко взныл, позвал…

Крикнул Шиша, выдал приказ: найти в портомойне Еленку, кузнеца Федота дочь, и отвести её в тайную горницу государевой трубы.

– А немцы? Тут торчат, – напомнил Шиш.

– Пусть ждут, не сахарные.

Шиш сморщился:

– Государь! Портомою? Зачем?

– Делай как говорю! Баба есть баба! Портомоя ли, царица, у всех одна грешная дыра! – Открыл часы: – Буду через половину часа. Прошку зови! Воду грейте!

Сидя в бочке с горячей душистой водой, велел приготовить опашень покрасивей и те великие унты, что ханом Кучумом присланы вкупе с другими дарами.

– А там червь завелась! – вдруг отозвался Прошка, пряча глаза и усиленно перекладывая на полке веники из трав.

– Как так?

– Не знаю. Ониська сказал. Он обувку надысь по ларям перекладывал, летнее прятал, зимнее вытаскивал. Ты постельничих изволил разогнать – кому одёжей озаботиться?

– Куда дели унты, ироды бездушные? Покажи, где червь!