Не изменилось ничего. Вавилон, громадный муравейник. Дышат вкусным пахучим паром блинные и пельменные; блестят тысячью алмазов на шеях и запястьях у картонных манекенов, срезами малиновой, с жирком, ветчины, стогами и холмами бархатов, тканей в цветочках, кож и замш, наваленных друг на друга в беспорядке, широкие — в пол-улицы — витрины торговых лавок; там и сям строят иноземные строители, коих пригласили из-за моря сюда, замысловатые дома в сто этажей, с зеркальными стенами, с малахитовыми бассейнами внутри; там будут жить богатые люди, а их, богатых, в Вавилоне теперь много, их сытые лица в толпе сразу узнаешь. Когда богатых становится в Вавилоне чересчур изобильно — толпы собираются в одну большую черную тучу, и туча идет на приступ Белого Дворца, где притаилась Вавилонская власть, и происходит Революция. Цесаревич стал Царем, и его убили в одну из страшных бесконечных Революций. Ты тогда была далеко, Лесико. Ты бы все равно не заслонила его испещренной иероглифами, узкой грудкой своей.

Мешаются в один нелепый клубок конки и великолепные авто, похожие на длинных синих сельдей и тунцов; конки тащатся по рельсам тихоходно, старчески, а авто мчатся напропалую, бывает, и людей сбивают. В авто сидят сытые рожи. Ну, ужо вам, будет на вас еще одна Революция. Последняя?! Не отрекаются ни от сумы, ни от тюрьмы. Сума всегда за спиной, а тюрьма — вон она, через дорогу, и окошечки решетчатые. Солнце сквозь них плохо видать.

Ресторации, ресторанишки, кафэ, бары, бистро, трактиры, бесконечные кабаки… Пей, друг Вавилон. Пей и гуляй. Что тебе еще остается? Твои мальчики, солдатики твои и матросики все так же погибают на Зимней Войне. Тот, кто заступил место Царя, считает, что ее надо продолжать до победного конца, возобновляя на Востоке там и сям; Война — необъявленная, без видимых причин, поэтому не подкопаешься к ней: идет — и все тут. И весь сказ.

А может, они идут волнами, Войны, одна за другой? Накатываются на Вавилонский берег, как красный прибой?! Одна цунами отхлынет — за ней встает другая. А люди, бедные, думают, что это все одна и та же Война. Очень много красивых женщин появилось в Вавилоне. Они расцвели на шлаке и черных осыпях Войны, как порочные махровые цветы, как бабочки траурницы. Одеваются во все черное. Лесико, вспомни себя в Шан-Хае, в железных лапах бандита Башкирова. Кроме черного цвета, тебе все другие были запрещены. Женщины молодые и белозубые, их головки коротко пострижены, два черных локона — над ушами, на затылках — маленькие черные шапочки, унизанные брильянтами; женщины часами, днями сидят в ресторанах, томно глядят на публику, небрежно курят тонкие пахитоски и трубочки с длинными чубуками, — женщины похожи друг на друга, как перепелиные яйца, глаза их подведены к вискам густой черной тушью, они напоминают египетских царевен, оживших юных мумий, ведьм Темных Веков. Их можно видеть везде — на улицах, в подземье, на приемах во дворцах, в сутолоке дымных вокзалов, в дальних скорых поездах. Они реют над Вавилоном, как черные Ангелы. Они молча говорят: жизнь продолжается, но она вся черная, восплачем же над ней.

А сами смеются, сияя зубами, откусывают сардины и шпроты, выливают себе в глотки из рюмок янтарный коньяк. И не собираются плакать.

Громады каменных высоких бараков, серые мыши сараюшек, перезвон бедных церквенок и богатых, изукрашенных золотом, иконами в тяжких окладах, самоцветными лампадами храмов — кто громче ударит в колокола?.. чей звонарь цепче ухватится за веревки?!.. — а внизу топот и суетня толпы, рынки, рынки, продажи, прямо на улицах, перед слепящим сверканьем огромных витрин, выстроились в ряд старухи, трясут жалкой снедью, шелковыми чулками, самовязанными носками, поношенной обувкой, дешевой помадой и рисовой пудрой, — купите, купите, господа хорошие! Дайте нам денежку! Вы богатые, а мы на монетку еды детям купим!.. И мы, и мы, бабушки, тоже бедные. Все теперь смешалось в Вавилоне: нищета, богатство. Сегодня ты купаешься в золоте, завтра будешь есть с лопуха. Не понять, то ли это Вавилон, то ли Банг-Кок, то ли То-Кио, то ли Шан-Хай: вереницы раскосых людей бегут по улицам, заползают в подземки, снуют по гомонящим, стонущим рынкам. И сверкающая в ночах реклама на крышах, на деревьях, на стенах уходящих верхушками в небо, как сосны, мрачных домов тоже странная стала: то буквы русские, а то иностранные, а то цепь красных иероглифов рассыпана в ультрамарине ночи, непогоды, марева, мелкого дождя. Иероглифы не прочтет русский человек. Да ему их и читать не надо. Иероглиф — ведь это уже рисунок: там все изображено. Вот домик, а вот голова тигра. Он рычит, топорщит усы. Глаза его горят красным хищным огнем. Это значит: горе, горе тебе, Вавилон, город крепкий. Час твой пробил. Ты смешал в своем котле судьбы и языки. Ты выпустил Блудницу верхом на Звере. Как, уже выпустил?.. А мы не видели!.. А скажите, где она верхом на Звере катается!.. мы поглазеть хотим… А какая она, во что одета?.. в алый и синий шелк, расшитый мелкими золотыми звездочками?.. А грудь у нее нагая, толстая, как две дыни, да?.. а зубы выкрашены один серебряной, другой — красной, третий — черной краской?.. А на голове у нее, на волосах, — корона позолоченная, двенадцать зубцов?.. Эх, дурень, сейчас же зима, Рождество, это же Снегурочка по улицам на ослике катается, подарки в мешках детям развозит, только ее нарядили замысловато, чтобы народ веселился сильней, а ослу на морду — чучельную рожу тигра взяли и натянули!.. Тоже для смеху!..

Одно великое гуденье стоит в темном воздухе, не гаснет. Гарь пропитала легкие. Одолевает тяжкий кашель. Люди заболевают в Вавилоне и мрут, как мухи. И сами смеются над собой: мол, мы слабаки, нам жить не с руки. Рекламы обещают Райскую, сладкую жизнь. Только ей уже давно никто не верит. Вывески лавок, аптек, больниц, похоронных контор, пирожковых, салонов, где продают и за бесценок, и за золото картины бедных художников, пестрят, зазывают, обманывают. Люди вбегают внутрь и выбегают, сжимая в кулаке покупку — одну-единственную: тайный пузырек. Что в пузырьке, узнаешь дома. Сядешь на кровать, панцирная ржавая сетка противно скрипнет. Ты отвинтишь крышечку, ощутишь резкий запах. Зелье надо выпить залпом, чтобы вылечиться от Вавилонской муки навсегда.

А тьма Вавилонская! До чего она темна! Глаз выколи. Рекламы не гаснут никогда, они работают лучше вечного двигателя, они мелькают, как рыжая белка в колесе, крутятся, как заведенные. Нырни в Вавилонские дворы — и темень облапит тебя, повалит на снег, задерет юбку, сунет нож в бок. Во тьме совершаются насилья, убийства, кошмары. Положи руку себе на уста. Молчи об этом. Об этом — слишком много трезвонят в Вавилоне: все гнилые книги, все сожженные газеты, все качающиеся в магазинах, как привороженные горящим взглядом рекламного Змея, шушукающиеся змеи-очереди. Кому суждено убиту быть… Лесико, ты же всегда была храброй. Ты научилась быть храброй. Ты глядела в глаза тигрице. Ты давала шить себе рану иглой морского ежа. Где он, шрам?! Вот он. Ты с ним стала еще красивей.

А рюшки-оборки на платьях девиц! А отрепья замызганных старух! Вавилон, ты одеваешь своих жителей во что попало. Так не годится. Ты должен выработать стиль. Башкиров так говорил мне: ты должна иметь свой стиль, тогда за тобой потянутся толпы. И Сандро учил меня так же. Одежки, одежки… Человечек же не может бегать по улицам голый. Да в Вавилоне станется и голым пробежать. Власти заметят — солдат напустят. Солдаты схватят, поволокут в каталажку, будут там жестоко бить, руки выкручивать, выбивать зубы. Искалечат. Выбросят из застенка наружу — будешь бродить, хромая, по Вавилонским трущобам, милостыньку просить.