— вообще… В тот момент и слезам бы не удивился. Но я стоял, как каменный истукан, и смотрел вслед самолету, рулившему к началу взлетной полосы, смотрел, как он разбежался и взлетел, смотрел, когда он уже исчез в небе, и, наверное, стоял бы еще не знаю сколько, если бы меня не взяли за локоть и я не услышал:

— Юра, пора. До начала два часа. Пока доедем…

В этот день я чуть не проиграл скачку. Попался один упрямый, такой же, как я когда-то, и я знал, что уже сегодня вечером ему… Но не в этом дело. А вот бока у моего коня были изранены шпорами и ходили ходуном. Михалыч, конюх, набросивший на него попону победителя, покачав головой, бросил мне:

— Ну, Юра, загнал ты его сегодня, загнал… Ему после такого не отдых нужен — лечение… Я-то думал, ты к ним с сердцем. А ты…

Я промолчал…

Иногда я говорил с Диной по телефону. Оставалось меньше недели. Ее уже готовили к операции, которая должна была состояться в ближайший понедельник. Был найден подходящий донор, какой-то молодой мужчина. Когда она мне об этом сказала и добавила, что они познакомились и он очень симпатичный, я даже… В общем, глупости, конечно, но я почувствовал, что все то, ради чего, обретает какие-то реальные очертания. И не то чтобы отпустило, но я снова начал… ощущать мир вокруг.

Сама операция была уже оплачена почти целиком. В воскресенье скачка. Президентский приз — главный приз сезона. Я получаю и перевожу очередную сумму, в понедельник операция, а дальше — послеоперационный период и… ремиссия — мне Дина по телефону это слово сказала, что-то вроде времени, необходимого для полного исчезновения симптомов болезни. Конечно, если все пройдет…

Но об этом мы с ней не говорили.

— Все отменяется, все! Понял? У нас менты на хвосте, ты можешь это понять? Сесть хочешь? Скажи спасибо, что тебя вовремя предупредили, а то бы… Ты нас не знаешь, мы тебя не знаем, ясно? Кому-то из дирекции мало показалось, что ли… Короче, все. Мы всех своих лошадей со скачек снимаем, а ты можешь хоть верхом на метле.

Вот и все. И все — зря…

СПАСИ И ПОМИЛУЙ

— Юра, вставай, слышишь! Просыпайся, ну. Ты уже тут до вечера долежался, хорош. Вставай…

Михалыч трясет меня за плечо и приговаривает:

— Это же надо так нажраться, а? Я тебя таким сроду не видел, ты же вообще непьющий, ты же жокей, каких мало, тебе надо форму держать. Тебе — нельзя.

— Можно, уже можно. Теперь уже все равно… — я спускаю ноги на пол и сажусь. Та же каптерка, тот же топчан, стол, на котором…

— Про это потом. А пока вот, — он достает из-за пазухи небольшую флягу и наливает в стоящий на столе пустой стакан на два пальца. — Пей, ну! А теперь ступай в душ. Вернешься, поговорим про твое все равно…

— Я же тут уже больше тридцати лет при лошадях. Я и про ипподром, и про лошадей наших все знаю. Думаешь, я не видел, как ты последние месяцы удачу оседлал? И не знаю, как ее зовут? Знаю. Только я думал, что ты это все из-за денег.

— Так из-за денег и есть.

— Нет, раз такое дело, женщину свою спасаешь… Тогда расклад совсем-совсем другой.

— Все, Михалыч, нет больше никакого расклада. Нет у меня лошадей больше, сняты они все, понял? И я снимаюсь. Не на метле же мне скакать…

— Ты, Юрка, жокей от бога, а дурак. Пейс ты понимаешь, а жизнь — ни хрена. Лапки вверх задрать и нажраться, как сегодня, это ты можешь. А мозги напрячь и работать заставить…

— Так. Если есть что сказать, говори. А лекции твои…

— Да пожалуйста! Ты сказал, тебе не хватает… — он называет сумму. — Так?

— Да, так. И что?

— Если бы все по-прежнему, сколько скачек тебе еще надо было взять, чтобы эти деньги заработать?

— Три-четыре… В зависимости от… Сам знаешь.

— А ты возьмешь те же деньги сразу. За один раз, понял? Жокей…

— Михалыч, не понимаю…

— Не понимаю… Ты сколько отстегивал с каждого приза? Вернее, сколько отстегивали тебе?

— Ну… двадцать пять — тридцать процентов. И что?