— Потому что они неживые?

— Слова-то? — мама задумалась и вдруг улыбнулась. — Слова, они как раз живые, даже слишком. Может быть, поэтому, вместо того чтобы произносить, ты раскладываешь их по своим коробкам. Дневник тебе поможет.

— Чем поможет?

— Выпустить слова на волю.

Про эти мои коробки отдельная история. Я расскажу, но не сейчас, ведь если начинаешь отвлекаться с самого начала, до конца, скорее всего, так и не доберешься. А не доводить начатое дело до конца — это никуда не годится, так говорит папа. Вернее, он так говорил раньше, потому что мы с ним больше не живем. Такая незадача — расставаться с тем, кого любишь. Как-то вдруг, и не потому что он меня и маму не любил или обижал, — нет. Но однажды мама полюбила другого мужчину. Хотя я думаю, она и папу продолжает любить, она сама так говорит, а значит, это правда. Только того, другого, гораздо больше. Так бывает. Поэтому мы с ней уехали, хотя и не сразу. Сначала мама становилась все грустнее, это было долго, и папа все понял без слов. То есть все его слова тоже остались в своих коробках. Когда я спросила, почему, мама сказала, что словом можно убить. Так что, может быть, все к лучшему. Только вот разве солнечным зайцем убить можно?

В аэропорту, когда мы прощались, папа хотел сказать очень много, но вышло только два слова: «Если что…» Я видела, что губы его совсем не слушались. Мы улетели.

Я никогда не бывала раньше в Москве, потому что родилась и все время жила в Мексике. Прошло уже полгода, а я все еще не привыкла. И мне очень не хватает моего дневника, того самого, который я завела два года назад. Он стал мне настоящим другом, почти как Мигель. Перед самым отъездом я подарила его папе, чтобы ему не было так одиноко. Там и в самом деле много смешного, правда. Ну и совсем чуть-чуть грустного. Еще там всякие глупости, которые я и повторять-то стесняюсь, но папа все поймет правильно.

Бабушка Алекс нашла маме человека, который поможет устроить выставку моих картин. У него странное имя — Саша. Он приходил к нам домой, чтобы все увидеть самому, и я даже успела заглянуть в его коробки со словами, правда совсем немного. Я ужасно обрадовалась, потому что так бывает не всегда и не со всеми. Мама пока не знает, что я завела новый дневник, чтобы рассказать про Мексику, про то, почему я рисую и почему я — это я. Это будет даже не дневник, а настоящая книга. Начало — вот оно. Окончание тоже будет, хотя до него еще далеко. А между ними мне предстоит написать много-много слов, которым давно скучно и тесно в своих коробках. И когда они будут написаны, может быть, исчезнет это странное чувство внутри, что его, чувства, нет. Ничего нет. Будто там, где солнечное сплетение, — дыра и все слова улетели. Разве так бывает?

МЕКСИКАНКА

У нее были необычайного цвета глаза — темно-синие, почти фиолетовые на детском, неожиданно бледном лице и прямые черные волосы, собранные в хвост. Ни дать ни взять школьница, лет пятнадцать, не больше.

— Привет! Ты та самая Нюта, верно?

Прозвучало покровительственно и совершенно по-дурацки. У меня никак не получалось совместить то, что выходило из-под ее кисти, и ее облик. Этери была права, я еще не научился верить, что этот, в сущности, ребенок способен видеть, понимать и передавать такое. К тому же я был почти в два раза старше и казался себе вполне умудренным жизнью.

Она промолчала. Она вроде бы и не смотрела на меня, но впервые в жизни я почувствовал себя прозрачным, как стекло.

Я не знал еще, что у Нюты синдром Аспергера — нечто вроде легкой формы аутизма, не знал, что она разговаривает только с Этери, я еще ничего не знал. Много позже, когда между нами уже появились слова, она призналась, что с детства боится незнакомых. Почти всех.

— Почти? — спросил я. — Значит, кого-то нет?

— Тебя. Ты был не как все.

— А остальные? Ты продолжаешь их бояться?

— Наверное. Да. Они не такие, как я.

— Что же в этом плохого?

— Не знаю. Но это страшно. Будто входишь в лес.

— И что? Лес — это всего лишь деревья.

— Нет. Деревья, когда каждое отдельно, а лес — все вместе.