Глеб Савиныч, человек деловой, хозяйственный, трудолюбивый, никогда не имел дела с Герасимом; отношения их ограничивались шапочным знакомством. Рыбак нимало не сомневался, что целовальник – мошенник первой руки, но смотрел на него равнодушно.

«Не мое дело; меня только не тронь!» – рассуждал Глеб, как рассудил бы на его месте всякий положительный, установившийся деловой семьянин, не нуждавшийся в целовальнике.

Глеб подошел к крыльцу, думая расспросить, не застрял ли в кабаке какой-нибудь праздный батрак или не видали ли по крайней мере такого в Комареве на ярмарке. Вопрос рыбака столько обращался к Герасиму, сколько и к двум молодым ребятам, стоявшим на крыльце; они были знакомы Глебу: один был сын смедовского мельника, другой – племянник сосновского старосты.

– Мало ли было народа! Мы не отмечали, – неохотно промямлил Герасим, лениво приподымая свои красные веки.

Он вообще мало разговаривал, еще реже удостоивал он словом тех, кто в нем не имел нужды.

– Да зачем тебе работник, Глеб Савиныч? У тебя своих много, – отозвался сын мельника.

– Об этом сокрушаться не твоя забота; коли спрашиваю, стало надо! – отвечал Глеб.

– Нет, кроме Захара, я никого не встречал, – начал мельник.

– Какой такой Захар? – перебил Глеб.

– Вот так уж был бы тебе работник, Глеб Савиныч! – подхватил племянник старосты. – Такого батрака во всем округе не достать! Он из Серпухова, также нанимался в батраках у рыбаков.

– Нет, – перебил мельник, – Захар не годится ему; не тот человек.

– Что так? Какого еще надо? Этот ли еще не работник! – сказал Старостин племянник. – Знаем мы, брат, за что ты невзлюбил его.

– А за что?

– Да за то же… Слышь, Захар отбил у него полюбовницу: вот он на него и серчает, – смеясь, сказал племянник.

– Федосьева-то Матрешка! Эка невидаль! – возразил молодцу мельник. – Нет. Глеб Савиныч, не слушай его. Захар этот, как перед богом, не по нраву тебе: такой-то шальной, запивака… и-и, знаю наперед, не потрафит… самый что ни на есть гулящий!..

– Это опять не твоя забота: хоша и пропил, да не твое, – отрывисто произнес Глеб, который смерть не любил наставлений и того менее советов и мнений молодого человека. – Укажи только, куда, примерно, пошел этот Захар, где его найти, а уж рассуждать, каков он есть, мое дело.

– Я его недавно видел подле медведя, на том конце села – должно быть, и теперь там!.. Медведя, вишь ты, привели сюда на ярмарку: так вот он там потешается… всех, вишь, поит-угощает; третий раз за вином сюда бегал… такой-то любопытный. Да нет же, говорю, исчезни моя душа, не годится он тебе!..

– Тьфу ты, провалиться бы тебе стамши! – перебил старый рыбак с досадою. – Герасим, не знаешь ли ты, куда пошел этот, что они толкуют… Захаром, что ли, звать?..

– Не знаю! – сонливо ответил целовальник, поворачиваясь спиною к рыбаку.

– Пожалуй, коли хошь, пойдем вместе: я те проведу, – неожиданно проговорил мельник, – я и то собирался в ту сторону… Сам увидишь, коли не по-моему будет: не наймешь его, наперед говорю!

Сказав это, он уперся руками в головы мужиков, сидевших на крылечке; те продолжали себе распевать, – как ни в чем не бывало! – перескочил через них и, подойдя к старому рыбаку, вторично с ним поздоровался.

Нешуточное было дело пробраться до другого конца села; пинки, посылаемые Глебом и его товарищем, ни к чему не служили: кроме того, что сами они часто получали сдачу, усилия их действовали так же безуспешно, как будто приходилось пробираться не сквозь толпу, а сквозь стену туго набитых шерстью тюков. Старый рыбак и молодой мельник решились наконец достигнуть как-нибудь домов и продолжать путь, придерживаясь к стенкам. Попытка не увенчалась, однако ж, ожидаемым успехом; тут было хуже еще, чем посреди толпы: солнце, клонившееся к западу, било им прямехонько в глаза; ноги между тем поминутно натыкались на пьяных, которые лежали или сидели, подкатившись к самым завалинкам. Перед одним из этих пьяных, который лежал уже совершенно бесчувственным пластом, молодой мельник остановился.

– Эвона? Да это тот самый мужик, которого я утром встрел! – воскликнул он, указывая Глебу на пьяного. – Ведь вот, подумаешь, Глеб Савиныч, зачем его сюда притащило. Я его знаю: он к нам молоть ездил; самый беднеющий мужик, сказывают, десятеро ребят! Пришел за десять верст да прямо в кабак, выпил сразу два штофа, тут и лег… Подсоби-ка поднять; хошь голову-то прислоним к завалинке, а то, пожалуй, в тесноте-то не увидят – раздавят… подсоби…

– Не замай его, – сурово возразил рыбак, – зачем пришел, то и найдет. Скотина – и та пригодна к делу, а этот кому нужен? Ни людям, ни своим; может статься, еще в тяготу семье… Оставь. Ступай! – заключил он, перешагнув через пьяного мужика, как через чужое бревно.

Кой-как добрались они, однако ж, до небольшой площадки: тут уже опять пошла теснота и давка; дорога поминутно перемежалась шумными ватагами, которые рвались вперед, увлекаемые каким-нибудь сорванцом, который, размахивая платком, вскидывался на воздух или расстилался перед толпою вприсядку.

– Погоди маленько, Глеб Савиныч: никак, здесь на кулачки бьются! – воскликнул молодой мельник, подымаясь на носки и упираясь локтями в стену спин, неожиданно преградившую дорогу.

Глебу было вовсе не до зрелища; он пришел в Комарево за делом. Он не прочь был бы, может статься, поглядеть на удалую потеху, да только в другое время. Несмотря на советы, данные жене о том, что пора перестать тосковать и плакать, все помыслы старого рыбака неотвязчиво стремились за Ваней, и сердце его ныло ничуть не меньше, чем в день разлуки. Дело одно, необходимость восстановить хозяйственный порядок могли заглушить в нем на минуту скорбь и заставить его пойти в Комарево. Но делать было нечего: волей-неволей надобно было остановиться. Народ, привлекаемый кулачным боем, прижимал рыбака к тесному кружку, обступавшему бойцов. Высокий рост старого рыбака позволил ему различить на середине круга рыжего исполинского молодца с засученными по локоть рукавами, который стоял, выставив правую ногу вперед, и размахивал кулаками.

– Федька, батрак с Клишинской мельницы! – восторженно подсказал сын смедовского мельника, спутник Глеба.

– Выходи! – кричал Федька, поворачивая во все стороны лицо свое, такое же красное, как волосы, и обводя присутствующих мутными, пьяными глазами.

Никто, однако ж, не решался «выходить»; из говора толпы можно было узнать, что Федька уложил уже лоском целый десяток противников; кого угодил под «сусалы» либо под «микитки», кого под «хряшки в бока», кому «из носу клюквенный квас пустил»[32] – смел был добре на руку. Никто не решался подступиться. Присутствующие начинали уже переглядываться, как вдруг за толпой, окружавшей бойца, раздались неожиданно пронзительные женские крики:

– Батюшки, касатики! Не пущайте его, батюшки! Держите! Одурел совсем, старый! Никандрыч, Никандрыч!.. Держите, касатики! Не пущайте его драться!..