На маленькой боковой улочке. Я хотел кое-кого посетить, но не сразу нашёл нужный адрес.

«Но ты его хотя бы встретил?»

Да, я его встретил.

Да, всё в порядке.

В вокзальном туалете я размотал повязку. Если нажать пальцами на это место, можно ещё почувствовать разрез. Это не больно.

Повязку я бросил в бункер для разного мусора. Порядочный молодой человек.

Перед отелем стоял мужчина, переодетый в генерала, и задача у него была одна: распахивать дверь перед постояльцами и желать им приятного пребывания. Я смог прочитать в его глазах вопрос, который он не смел задать.

«Носовое кровотечение», – сказал я.

Было бы умнее где-нибудь заблаговременно припасти другую одежду и на обратном пути переодеться. Кровь бросается в глаза.

Поначалу воронка воды, стекающая в душевой слив, была ещё красноватой, потом смылись и последние следы. От шампуня рану жгло, но было терпимо.

Я делал воду всё холоднее и оставался под струёй, пока мог выдержать. Выдерживал я долго.

Перепачканную в крови рубашку и брюки я сунул в пластиковый пакет. Завтра возьму с собой на вокзал и там от него избавлюсь.

Разный мусор.

Еду я заказал себе в номер. «Какой стейк вы хотите?» – спросил меня голос по телефону.

«С кровью», – ответил я.

Хахаха.

275

Посреди ночи я проснулся. Слабая полоска света от уличного освещения падала в комнату, и на несколько мгновений – может быть, и дольше, в такие моменты не работает чувство времени, – в течение нескольких мгновений я был уверен, что через окно за мной кто-то наблюдает и что мне ни в коем случае нельзя даже шевельнуться, иначе…

Иначе что? Это я забыл. Помню только, что неподвижно замер под одеялом. Пока чувство страха постепенно не испарилось – и тогда я встал и задёрнул штору.

Должно быть, то был сон, а сны не имеют значения. Я это знаю.

Но они оставляют гнетущее чувство – как и пятна крови, которые так до конца и не отстирались.

Во сне у меня в руке был нож, которым я тогда воспользовался в яслях, и я отрезал им себе голову. При этом крови совсем не было, что меня разочаровало.

Длинный обеденный стол, который Косма установил в моём доме, стоял теперь в старой тогдашней кухне. Напротив меня сидела моя мать. На ней было чёрное платье, в котором она по воскресеньям ходила в церковь. На платье был закреплён орден красного орла. Да не один, а несколько. «Единственный, кому позволительно задирать нос, это брадобрей, который скоблит вам подбородок», – говорит она.

В руке у меня был не только нож. Но и вилка. И салфетка, повязанная вокруг шеи.

Я отрезал от себя кусок и положил его на тарелку. Потом это была уже не тарелка, а стул, и на нём сидел мужчина, которого я знал, но не мог вспомнить его имя, хотя должен был вспомнить. Я знал во сне, что это наказуемо – забыть его имя.

Я знал, что в мою обязанность входило наказывать за забывчивость.

Всё больше людей. Я знал их всех и не знал ни одного из них.

Они сидели со мной за столом, но не вокруг стола, а только по одну его сторону. Я был среди них и тем не менее видел себя сидящим здесь, на почётном месте посередине. Мы были обрамлённой фотографией, картиной, фреской. И потом стояли друг против друга бабушка и Луизе и спорили о том, кто написал картину. Мане или Моне. Но написал её кто-то совсем другой. Однако и его имя я не мог вспомнить.

Потом я был один, в комнате, полной игрушек, и там было стекло, окно, сквозь которое за мной кто-то наблюдал, и я знал, что нахожусь в опасности, в смертельной опасности.

И на этом я проснулся.

Сны не имеют значения. Я это знаю. Но тем не менее я уже не мог снова уснуть. Ничего, посплю потом, в поезде.

По дороге в Аинбург.

276

Если верить расписанию, ехать осталось не больше двух часов. Я выйду и возму такси. «К Замку», – скажу. Поездка займёт минут десять, вряд ли больше.

И тогда…

Терпение.

Я раскрываю ридер и пишу письмо Хелене и Арно.

«Дорогие родители»; – пишу я.

«Не беспокойтесь за меня, – пишу я, – у меня всё хорошо».

«Не пытайтесь искать меня, – пишу я, – у вас ничего не выйдет. Я для вас слишком умён. Вы отнюдь не глупы, – пишу я, – но я умнее. Да ведь я и много старше вас».

В последний раз родился в 1898 году.

«Вы всё забыли, – пишу я, – а я всё помню».

«Я сидел рядом с тобой, – пишу я, обращаясь к Арно, – и смотрел, как ты работаешь. Ты мне показал всё, что мне было нужно. Тебе следовало чаще менять пароли», – пишу я ему.

«Это не составило никакого труда», – пишу я.

И к Хелене: «Твоя грудь всегда вызывала у меня отвращение. С первого дня. Ты это чувствовала, но тебя разубедили. А ведь ты была права».

«Как делает корова? – пишу я ей. – «Вот тебе!» делает корова».

«Нашли ли уже Ремуса? – пишу я им. – И если нашли: он умер от жажды или от голода?»

«Мальчика в яслях я не хотел ранить, – пишу я им. – Я хотел его убить».

«Мне очень жаль, что пришлось толкнуть бабушку под трамвай, – пишу я. – Но так было лучше».

«Неизбежная убыль войны», – пишу я.

«Вчера я был на своей могиле», – пишу я.

«Я не ваш сын», – пишу я.

«Я Андерсен», – пишу я.

Я перечитываю письмо и стираю его.

Поезд пока идёт в точности по расписанию. Осталось чуть больше часа.

277

Таксист, который вёз меня от вокзала к интернату, на прощание подмигнул и вручил мне визитку. Он не был уверен, говорить ли мне «ты» или «вы», и поэтому избегал прямого обращения. Говорил в пассивной форме: «Если вдруг понадобится что-то особенное или надо будет сделать что-то секретное – достаточно будет просто позвонить».

Это означало: школьный порядок строг, а я тот человек, который поможет его обойти.

Его визитку я выкинул, но телефон записал себе в мобильник. Мало ли что.

Итак, я в Аинбурге.

Д-р Мертенс, директор школы, приветствовал меня с профессиональной сердечностью. Слишком сердечно, чтобы быть убедительным. Совсем как администратор службы приёма в лучшем отеле. Он рад со мной познакомиться, блаблабла, я наверняка буду себя чувствовать в его школе очень хорошо, блабла, и уже скоро найду себе много новых друзей.

Бла.

Я не ищу здесь друзей. Только одного совершенно определённого друга.

Отчитав свою проповедь, он передал меня учителю – Шмидбауэр, английский и история – для экскурсии по школе.