«Ну, то, что он это говорил, естественно, – ответил мне Хосеба, когда я напомнил ему совет Папи. – Ему нравятся бабочки. А кто главный враг бабочек? Жаба. А кто истребитель жаб номер один? Змея. В политике это сказывалось не слишком, а как энтомолог он был очень прямолинеен». Прямолинеен. Это слово показалось мне устаревшим, лишенным блеска. Как и другие слова того времени: денационализировать, империализм. Чтобы ощутить ущерб, наносимый временем, недостаточно обратить внимание на розу или на хромого пса; нужно обратить внимание также и на блеск слов.

«Ты встречался с ним в последнее время?» – спросил я его. У меня было подозрение, что встречался. Он поднес к губам сигарету. «Папи? Да, я его видел. Поговорим о нем позднее». – «Когда?» – «Ты ведь придешь на мое выступление в среду?» – «Как и все остальные сорок членов Книжного клуба Триг Риверс». – «Ну, так когда закончится выступление». Он засмеялся. «Тебе ведь известно, какого рода вопросы обычно задают на таких встречах, – сказал он. Потом спародировал вероятных слушателей: – То, о чем вы пишете, автобиографично? Ваши персонажи существуют в действительности? Мы с тобой можем сделать то же самое». – «Не надо прикидываться плохим мальчиком», – сказал я ему. «Я бы не хотел этого, Давид. Проблема в том, что я не умею говорить откровенно. Я все время нуждаюсь в некоторой театральности».

Я не умею говорить откровенна. Хосеба уже двадцать или двадцать пять лет все время повторяет эта Кроме того, он придает этому очень большое значение и считает, что сия неспособность характерна для всех людей: только одни признаются, а другие нет, одни это скрывают, а другие нет. Когда мы сидели в тюрьме, один заключенный, выполнявший функции санитара, однажды спросил его, почему он пишет свои истории. «Каким-то образом ведь надо говорить правду», – ответил Хосеба. Заключенный не слишком был удовлетворен этим ответом. «Я считаю, что лучший способ – прямой», – сказал он. Хосеба засмеялся и хлопнул его по спине: «Я говорю это совершенно серьезно, коллега. Легче заключенному пролезть в замочную скважину и убежать, чем смертному заставить себя сказать правду так, как говоришь ты».

«О чем ты думаешь, Давид?» – «О твоей мании хранить тайны». Он усмехнулся: «Ты напрасно стараешься, Давид. Я буду говорить только в присутствии публики. Не пропусти мое выступление». Он поколебался, раздумывая, каким образом избавиться от окурка, и в конце концов сунул его в расщелину в скале. «Не будь таким серьезным, Давид», – сказал он мне. «Ты слишком хитроумный, Хосеба. И всегда таким был». – «Это мнение типичного янки, дружище. Запрещаю тебе впредь пить кока-колу». Он сказал это, подражая голосу Папи. Затем сменил тему и принялся говорить о современных проблемах Страны Басков.

Я не мог следить за нитью его рассуждений. Имена ничего мне не говорили. Даже имена политиков. «Теперь ты будешь лучше осведомлен, – сказал он мне. – По спутниковой связи скоро начнут транслировать программы нашего телевидения. Чтобы баскская диаспора не совсем исчезла, ты же понимаешь». Я сказал ему, что постараюсь быть в курсе. «Вот увидишь, ты удивишься, когда прочтешь титры, которые появляются в конце самой популярной вечерней программа Костюмы: Паула Истуэта». – «Так значит, наша Паулина превратилась в Паулу». Я вспомнил, как моя мать любила повторять: эта девушка станет хорошей портнихой. «Самое удивительное, что Паулина одевает женщин в длинные юбки, – сказал Хосеба, пародируя манеру говорить Адриана. – Предает свои молодые годы. На танцах ее юбка всегда была самой короткой».

Хосеба срезал ветку с куста и принялся отламывать от нее сучки, чтобы сделать трость. «Я недавно видел Адриана», – сказал он. Я заметил ему, что поддерживаю с ним кое-какие отношения. Знаю, что он женился на румынке и удочерил девочку. «Несколько лет назад он прислал мне две куклы для Лиз и Сары», – сказал я.

Хосеба ударил палкой по воде, «чтобы распугать змей», и затем прыгнул в реку. «Его жену зовут Рули-ка, а девочку И лиана, – сообщил он мне из воды. – Адриан просто без ума от малышки. Он очень счастлив». Он переплыл заводь от одного берега до другого энергично, в хорошем ритме. У него хорошее здоровье. «Знаешь, что говорит Панчо? – крикнул он мне. – Что Адриан стал гомиком. Что раньше он делал великолепные пенисы, а теперь вот занялся куклами».

«Ты со многими встречался, не так ли? Вижу, ты в курсе всего», – сказал я ему. Тогда он объяснил мне свои намерения. Он хочет написать книгу о нашей жизни. О судьбе всех тех, кто фигурирует на школьной фотографии. «Поэтому ты и приехал в Стоунхэм? – спросил я его. – И поэтому поехал туда, где сейчас Убанбе? Чтобы собрать материал?» Он защищался, говоря, что встреча с Убанбе была чистой случайностью, а обо мне он и так все знает. «Все страницы, где речь идет о тебе, уже написаны. И скажу тебе больше: ты сможешь послушать их во время моего выступления в следующую среду». Я сказал ему, и достаточно серьезно, что среди слушателей будет Мэри-Энн, чтобы он был поосторожнее. «Там ты представлен очень неплохо, Давид. Твоя жена тебя не бросит; твои дочери тебя не возненавидят. Будь спокоен».

Я подумал было упомянуть о моей книге воспоминаний, но мне показалось, что это не к месту. Я всегда ненавидел людей, которые, едва заслышав о чьих-то планах, тут же в ответ заявляют: «У меня в мыслях тоже нечто похожее». Кроме того, я устал, мне не хотелось распространяться на эту тему. Я влез в воду и немного поплавал.

Доктор Рабинович не звонит. Мне бы хотелось, чтобы он позвонил. Для меня было бы облегчением узнать точную дату, когда я должен буду лечь в больницу в Визалии. Неопределенность не позволяет мне расслабиться. Когда рядом Хосеба или Мэри-Энн, я чувствую небольшой шум в голове, что-то вроде пения сверчка. А сейчас, ночью, это пение приобретает металлический оттенок.

Сегодня я проснулся очень рано, около шести часов, и сразу обратил внимание на тишину. Я встал с постели и обнаружил ее причину: шел дождь. Когда я открыл окно, в комнату ворвался шум дождя. Лучше сказать, шумы, во множественном числе. Когда Лиз и Сара были маленькими, они часто говорили, что у дождя два различных шума: шум всех капель вместе и шум каждой отдельной капельки. Мне кажется, это неплохое наблюдение.

Я остался у окна. Деревья под серым небом, казалось, застыли в напряженном ожидании. Мне пришло в голову, что старому Генералу Шерману, видимо, гораздо спокойнее, чем им, что по прошествии трех тысяч лет уже, должно быть, не осталось ничего, что могло бы застать его врасплох. Ну, дождь-то уж точно. Если бы это дерево могло говорить, оно сказало бы остальным секвойям: «Когда-то в молодости мне все время рассказывали об ужасных дождях, о потопе, который снесет все вокруг. Но в моем возрасте я уже не верю в эти россказни. Не волнуйтесь, наводнения, которое вырвало бы нас с корнем, не случится». Но непросто подняться до его уровня. Непросто победить страх. Возможно, нужно прожить три тысячи лет, чтобы достичь покоя.

На земле, у ручейка, образованного дождем, я увидел бабочку. Это был монарх. Наверняка из тех, что подарили Лиз на ее день рождения, из тех, что мы видели на маленьком кладбище. А может быть, та же самая. Похоже, она погибла: дождь намочил ей крылышки, и она замертво свалилась на землю. Мне в голову пришла мелодия Манчини, которую я когда-то играл на аккордеоне, очень грустная мелодия: Soldiers in the rain – «Солдаты под дождем». Бабочки под дождем. На первый взгляд, казалось, эти два образа невозможно связать, но у меня в голове они соединились; даже не соединились, а тесно переплелись. Мне потребовалось несколько часов, чтобы избавиться от этой мелодии.