День продолжался так же, как и начался. Он весь был удивительно тихим. Это заметил и Хосеба. Он находился в доме Хуана, готовясь к лекции, и, когда я пошел проведать его, он мне сказал: «Мы здесь, брат, копируем инкунабулы нашего монастыря». Именно тишина заставила его сравнить Стоунхэм с монастырем. «Трудная работа?» – спросил я его. «Достойная вьючного осла, брат». Я наклонился к компьютеру, чтобы посмотреть, над каким текстом он работает, но он загородил экран руками. «Такой способ создавать преграды недопустим, брат. Он слишком груб», – сказал я. «Раньше он был более тонким, брат». – «Ну да, а теперь ты больше похож на осла». Он помотал головой, изображая это животное.

Я вернулся домой и увидел, что Мэри-Энн тоже готовится к выступлению. Я спросил ее о текстах, которые она переводит, не идет ли в них речь о предательстве. Ее глаза за стеклами очков выразили удивление. Они по-прежнему такие же синие, как раньше: Северный Кейп. Она показала мне несколько листов бумаги: «Вот этот о снеге». – «Это тема, которая привлекает Хосебу со времен начальной школы», – объяснил я ей. Она сняла очки, чтобы потереть глаза: Северный Кейп один, Северный Кейп два. «Второй текст, который я перевела, трагикомичен, – сказала она. – Об одном японце». – «Тоширо?» – «Он называет его Юкио». – «Дело происходит в Бильбао? В маленьком пансионе?» – «Да, именно». – «На самом деле его звали не Юкио, а Тоширо», – сказал я. Мэри-Энн взяла меня за руку: «Почему бы тебе не поведать мне свою версию, пока мы погуляем по ранчо? Дождя уже нет». Она встала из-за стола и звонко поцеловала меня в щеку. «Звук Туле!» – воскликнул я. «Мне всегда нравилось имя, которое ты дал моим губам», – сказала она и снова наградила меня поцелуем. Мэри-Энн всегда спасает. Прежде она помогла мне избавиться от прошлого, теперь избавляет от страха перед будущим. Она нарушает тишину. И подталкивает меня вперед.

Мы пошли по дороге, ведущей в Три-Риверс. После дождя воздух был чистым, и было приятно вдыхать его. Прогулка оказалась для меня нетрудной. Я рассказал историю Тоширо, и она спросила, где, интересно, он теперь, работает ли он по-прежнему на верфях Осаки, женился ли наконец на своей невесте.

Я никогда этого не узнаю. Мы просто пересеклись в пространстве, вот и все. У нас очень разные пути.

«Версия Хосебы достаточно похожа», – сказала мне Мэри-Энн. На губах Туле играла лукавая улыбка. «Конечно, он больше внимания уделяет описанию праздника в последний день. Похоже, вы танцевали до упаду». – «Нам было очень весело». – «И мне кажется, одна студентка экономического факультета проявила к тебе явную симпатию». – «Это выдумки Хосебы». Мы уже подошли к Кавее и направились вверх по склону домой. «Похоже, Хосеба тоже хочет написать воспоминания», – сказал я ей. В ответ она спросила меня, говорил ли я ему что-нибудь о своей книге. Я ответил, что не говорил. Мэри-Энн хотела бы, чтобы было наоборот. Она больше, чем я сам, верит в мои сочинения.

Когда мы вернулись в дом, она предложила мне позвонить Хелен. «Как ты думаешь, может, пригласить ее к нам? Приятно будет провести вместе несколько дней». – «Мы познакомились благодаря ей, – ответил я. – Я всегда буду ей благодарен за это». Мэри-Энн снова поцеловала меня. «Это правда. Если бы не она, я бы не поехала в Сан-Франциско и не попросила бы тебя сфотографировать нас».

Странно думать об этом, но любовь и смерть неплохо уживаются друг с другом. Любовь принимает другие формы, когда мы знаем, что за дверьми нашей комнаты прячется смерть: формы нежные, почти идеальные, чуждые конфликтам и трениям повседневной жизни.

Я оставил Мэри-Энн – она разговаривала по телефону с Хелен – и подошел к ручейку, образованному дождем. Там были листики, камешки, вереницы маленьких белых лепестков; но никаких следов бабочки. Поблизости я тоже ничего не обнаружил. А это означает, что она не была мертва, когда я увидел ее из окна этим утром. Дождь побил ее, но она вновь смогла взмахнуть крылышками. На такое был бы неспособен даже Генерал Шерман.

Дополнение. Я открыл в компьютере документ с моими воспоминаниями и поискал Тоширо. Но никак не мог его найти, казалось, всякое упоминание о нем было утрачено. Наконец я догадался, что сохранил его под именем Тосиро, и освежил в памяти то, что в свое время сам о нем написал. Вопреки ожиданиям мне было очень приятно вернуться к тем временам, когда мы с Хосебой и Агустином самозабвенно занимались подпольной борьбой и звались Эчеверрия, Трику и Рамунчо. Должно быть, правильно говорят классики: проходит время, и то, что раньше вызывало боль, приносит наслаждение. Или, как говорит Хосеба: правда в художественном изображении становится более мягкой, более приемлемой.

Ощущение, что строки, посвященные Тоширо, были частично потеряны, не исчезало. На фоне такого количества страниц это казалось несущественным. Но я решил, что история нашего друга из прошлого заслуживает более достойного места и что я помещу ее среди этих заметок. Так будет уместнее.

Движение за освобождение Эускади заявляло в своих коммюнике, что двумя фундаментальными проблемами, которые оно намеревается разрешить, являются, с одной стороны, национальная, а с другой – социальная, и цитировало некоторые сочинения Ленина, дабы подтвердить легитимность своей двойной цели; но многочисленные коммунистические партии, работавшие в подполье в начале семидесятых годов, – партий Третьего интернационала, Четвертого, маоисты – не разделяли такой постановки вопроса и упрекали нас за то, что мы действуем «в пользу буржуазии». «Рабочие, – утверждали они, – не думают о конкретных отечествах. И меньше всего о баскском!» Когда мы в каком-нибудь пропагандистском издании настаивали на ленинской доктрине угнетенных национальностей, они отвечали нам листовками, в которых над всем текстом доминировал знаменитый лозунг. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Для нас это было как ушат холодной воды на голову.

Критика наносила серьезный вред нашему движению. Многие молодые люди не хотели идти на риск закончить жизнь в могиле или в тюрьме «в пользу буржуазии» и отказывались вступать в наши ряды. Этот вопрос то и дело поднимался во всех наших внутренних публикациях. Если рабочий фронт не укрепится, то и сама организация окажется в опасности. Эта озабоченность достигла своего максимума во время забастовки на главной верфи Бильбао: мы не приняли в ней участия, и это в глазах общества отодвинуло нас на второй план. В будущем нас ожидала судьба маргинальной милитаристской группы.

Тысячи рабочих главной верфи бастовали уже долго, но в конце концов вернулись на свои рабочие места, не добившись выполнения предъявленных требований. Время, от времени они прекращали работу или устраивали манифестации, но было очевидно, что битва проиграна. Коммунистические партии не обладали достаточной силой для того, чтобы справиться с проблемами, вызванными забастовкой. После долгих лет диктатуры кассы взаимопомощи были пусты. А полиция действовала со своей всегдашней жестокостью.

К нам пришел Пали. «Мы не можем упустить эту возможность. Испанофилы уже погубили ни за что ни про что кучу людей», – сказал он. Затем стал объяснять нам положение рабочего фронта и следствия, которые могут вытекать из его слабости. Его перебил Хосеба: «Мы уже читали твою статью, Папи. Перейдем к более конкретным вещам». – «Мы готовим особую акцию, – сказал Папи, меняя тему, ничуть при этом не изменившись в лице. – Если она удастся, то ни у судовладельцев, ни у остальных собственников не останется никакого желания тратить время на дискуссии. Но необходимо, чтобы эта акция была отнесена на счет нашего рабочего фронта». Мы молчали в ожидании, что он продолжит. Но и Папи тоже ничего не говорил. «Ты хочешь, чтобы эту особую акцию осуществили мы?» – спросил наконец Трику. Папи отрицательно покачал головой. «У вас нет достаточно опыта. Ты, возможно, и мог бы, но никак не Эчеверрия с Рамунчо». В те времена у меня была кличка Рамунчо, так же как Эчеверрия у Хосебы и Трику у Агустина. «Вы должны распространить на верфях пропагандистские материалы, – продолжал Папи. – И не думайте, что это будет просто. С тех пор как начались беспорядки, там серьезный контроль».