Он открыл папку, на которой красовался рисунок с Микки-Маусом, и показал нам планы верфи: место, где мы должны будем оставить десять тысяч листовок, чтобы наш человек, который там работал, мог взять их, не подвергаясь опасности. Он также дал нам адрес квартиры, где мы будем скрываться во время нашего пребывания в Бильбао. Я его прекрасно помню: улица Пахаро, номер два, шестой этаж, квартира слева. «Вам известна дискотека под названием «Кайола»?» – спросил Папи. Мы с Хосебой знали ее со студенческих времен. «Так вот, пансион совсем рядом. Мы выбрали его, потому что хозяин работает на верфи. Может, расскажет вам что-нибудь интересное». Он сказал, что комната уже снята и листовки уже лежат там в картонных коробках, словно это конспекты. Мы будем там жить под видом студентов, повторяющих курс и готовящихся к сдаче экзаменов. Для осуществления акции у нас будет приблизительно десять дней.

Называть пансионом место, где мы жили, было явным преувеличением. Это была всего лишь обычная трехкомнатная квартира. В первой комнате спали Антонио и Марибель, супружеская пара; во второй, в пять квадратных метров, японец по имени Тоширо; в третьей – мы втроем. Марибель, занимавшаяся всем в этом доме, представила нам Тоширо: «Он из Осаки. И тоже работает на верфи. Он приехал устанавливать гребные винты на судах». Тоширо приветствовал нас легким наклоном головы и тут же удалился в свою комнату. «Он грустит. У него нет желания разговаривать, – сообщила нам Марибель. – Знаете, в чем дело? Он чувствует себя одиноким и очень скучает по своей невесте». Марибель была очень приятной женщиной.

К счастью, в нашей комнате было два больших окна, благодаря которым мы могли видеть кусочек лимана, и мы проводили много времени, глядя в окно, «выкуривая сигаретку», как имел обыкновение говорить Трику, хотя в конечном итоге доходило до четырех или пяти. Нам шло на пользу разглядывание пейзажа. Оно уменьшало ощущение клаустрофобии, которое возникало из-за нашего заточения и давления риска; потому что риск, когда он растянут во времени, увеличивается в объеме и весе. Любой может справиться с опасностью, которая длится десять секунд; но с той, что длится днями, – почти никто.

Корабли шли вверх или вниз по лиману, в направлении города или моря. Время от времени раздавался гудок одного из них, и мы, не знаю уж, по какой ассоциации, принимались смотреть на картонные коробки, в которых лежали десять тысяч листовок. Проходили дни, но мы так и не могли найти способ осуществить нашу акцию.

Это было не так-то просто. Муж Марибель, Антонио, был ужасным реакционером и во время ужина, когда мы все собирались за столом, постоянно ворчал по поводу всех этих «группировочек», которые провоцируют всякие инциденты, и всяких «удобных дурачков», обманутых лозунгами провокаторов. Было немыслимо вытянуть из него какую бы то ни было информацию. При малейшем подозрении он тут же позвонил бы в полицию. И тогда нам пришло в голову, за неимением ничего лучшего, прибегнуть к помощи Тоширо, и Хосеба предпринял попытку сблизиться с ним; но все было напрасно. «Человек из Осаки» – так мы его называли – ускользал, едва закончив десерт.

«Я знаю, что происходит с Тоширо, – заметил после ужина на пятый или шестой день Хосеба. – Он всю жизнь трудится в трюмах кораблей и не может привыкнуть к свету». Марибель улыбнулась: «Сейчас он печальнее обычного, это так. Но по другой причине». – «У него депрессия, – категорично заявил Антонио. – Что вполне естественно. Он вдали от родины». Марибель потихоньку жестом показала нам: нет, и не в этом дело, совсем не в этом. Позднее, когда мы помогали ей мыть посуду, Хосеба вновь вернулся к этой теме. «Так что же с ним происходит на самом деле, Марибель? В чем же секрет Тоширо?» – спросил он ее шутливым тоном. «Я бы тебе сказала, но не могу. Он попросил, чтобы я никому не рассказывала». Мы отправились спать, так и не узнав этой маленькой тайны.

Наши разыскания на верфи практически не приводили ни к каким результатам. Там повсюду были группы полицейских и, кроме того, как нам показалось, много секретных агентов в гражданском. Было невозможно пройти мимо них с десятью тысячами листовок. Мы решили, что при таком положении дел нам остаются только две возможности: пересечь на лодке лиман и добраться, до верфи через пристань или же воспользоваться одним из грузовиков, постоянно сновавших взад-вперед. Каким бы ни был наш выбор, нам следовало спешить. Дни шли быстро.

Мы уже стали нервничать, когда наш человек с верфи позвонил нам по телефону: «Вы занимаетесь? Помните, что экзамен уже на носу». Он говорил с заметным бискайским акцентом. «Мы занимаемся, но пока еще не готовы к сдаче экзамена», – сказал я ему. «Смотрите, профессор скоро начнет проявлять нетерпение. Вы же знаете, потом у нас другой экзамен, он еще сложнее». Трику взял у меня трубку: «А почему бы нам не провести экзамен на улице?» Наш человек, должно быть, не понял его, и Трику не смог больше сдерживаться: «Я говорю, почему бы нам не разбросать листки на улице. Мы сольемся с толпой рабочих и за одну минуту, никто ничего и понять не успеет, все сделаем». В течение двадцати секунд Трику выслушивал ответ. «Он не хочет, – сказал он, повесив трубку. – Настаивает на том, что нужно разбросать их на территории верфи, в противном случае рабочие воспримут это как вмешательство извне».

Мы открыли окна в комнате и курили, обсуждая все это, пока не погасли огни в домах. В конце концов мы решили воспользоваться грузовиком и выбрали тот, который загружали в достаточно безлюдной промышленной зоне. Следующий день мы посвятим подготовке, а послезавтра ранним утром осуществим акцию: мы с Хосебой останемся с водителем, a Трику проедет на грузовике на верфь.

В ту ночь около четырех часов загудело какое-то судно. «Какой-нибудь матрос не вернулся», – сказал я. Гудок проникал до самой последней извилины мозга. Невозможно было спать, Хосеба зажег свет и начал перелистывать газету. «Конечно, в половине пятого полная вода Поэтому он и гудит так настойчиво». Чтобы по лиману можно было пройти до моря, уровень воды должен был достичь самой высокой точки. Судно давало два длинных гудка, а потом еще один через несколько минут. Вначале промежуток тишины воспринимался как отдых; но вскоре, после девятого или десятого раза, он стал еще более томительным, чем сам гудок. «Если этот матрос не вернется сию же минуту, я сам пойду его искать!» – воскликнул Хосеба. Была половина пятого утра, мы встали с постелей и открыли окна. В квартале виднелось много зажженных огней. «А что случается с матросами, если они не успевают на судно? Они лишаются гражданства?» – спросил Трику. «У этого выбора не будет. Его в конце концов линчуют. Посмотрите, он вытащил из постели полгорода». Зажженных окон становилось все больше. Многие люди сочли, что их отдых закончился.

Я направился по коридору в туалет, но, проходя мимо комнаты, выходившей во двор, увидел сквозь щелочку в двери нечто, что заставило меня остановиться. Тоширо стоял на коленях на каменных плитках пола, в одних коротких штанах, со скрещенными руками. Внезапно руки и голова его упали вниз. Он с болезненным стоном попытался подняться, но в результате рухнул на пол. «Что с тобой, Тоширо?» – спросил я, подходя к нему. С ним ничего не происходило. Он спал глубоким сном, размеренно дыша. Его не смогли бы разбудить гудки и ста судов.