целого отдельные части или аспекты. Наиболее употребимым названием учения Гурджиева в среде его последователей было “четвертый путь”. Гурджиев назвал свое учение “эзотерическим христианством”. “Эзотерическое” в данном контексте означало “сокровенное”, “глубокое”, “открытое немногим, избранным, совершенным”. В этом смысле эзотерическими были учения древних гностиков Валентина, Василида, Маркиона, Птолемея и Манаса, раскрывавшие немногим, избранным, совершенным людям тайны Плеромы и космоса. Учение Гурджиева также раскрывало тайны Плеромы и космоса, однако эти тайны были лишь аспектом его учения о трансформации и “пробуждении”.

В свое время христианство сняло покров с некоторых глубоких тайн иудаизма, и, по одной из распространенных трактовок христианской мистерии, именно за раскрытие храмовых тайн Иисус был убит их хранителями. Христианство шло намного “дальше” иудаизма и в смысле требований к человеку, “вставшему на путь”, оно было значительно радикальнее иудаизма. Оно учило: люби не только ближнего, но и врага, молись за проклинающего тебя, постись за преследующего тебя. Оно требовало: отдай отнимающему у тебя верхнюю одежду и нижнюю одежду, пройди с тем, кто требует этого от тебя, не одну, а семь стадий, прости виновному не один, а семь и семижды семь раз. Оно говорило о причастности Иисуса к сокровенной глубине Божественного. Для своего времени и своих обстоятельств оно было шагом вперед на пути духовной актуализации фарисейского и садуккейского иудаизма, сдвигом фокуса – от теологического к антропологическому. Оно резко сокращало пропасть между человеком и Богом, и в этом смысле христианство может быть названо и называлось “эзотерическим иудаизмом”.

В подобном же смысле “четвертый путь” был “эзотерическим христианством”. Он не только радикализировал, но и конкретизировал христианство. “Четвертый путь” снова означал сдвиг фокуса – от теологического к антропологическому, он снова резко сокращал пропасть между человеком и духовным миром. Если благой вестью христиан было приближение Царствия Божия, радостная констатация его локализации “внутри нас” и потому независимости человека от всех жизненных невзгод и даже от самой смерти, то “четвертый путь” сделал для своего времени конкретной и достижимой задачу “пробуждения” человека, т. е. появление в человеке сознания, совести, воли и бессмертия. Эффект освобождающего шока вызвало уже одно внезапное осознание очевидности отсутствия у человека этих приписываемых им себе качеств.

Далее ставилась задача последовательной работы по созданию или воскрешению в себе этих качеств, работы, которая должна была одновременно вестись человеком в трех его “центрах”: интеллектуальном, эмоциональном и двигательном. Механические, химические, астрономические и музыкальные аналогии, обильно используемые в концептуальной части учения, и соответствующая терминология упрощали не суть процесса, а работу с теми аспектами человека, которые вполне поддавались подобному упрощению. Задачи “памяти себя” и “повышения уровня бытия” оставались вполне неуловимыми для разума и требовали для своего решения включения высших эмоциональных и интеллектуальных ресурсов человека. Как и христианство в первые века своей истории,“четвертый путь” стал мощным “будильником”, т. е. своего рода духовным катализатором, и остался и по сей день источником ярких инспираций для пытливого ума и отважного духа.

Рядом с Гурджиевым проявилось целое созвездие ярких талантов, таких как Успенский, де Гартман, Ораж, Беннетт, Родни Коллин, Джин Тумер, Рене Домаль, однако нужно признать, что ни Гурджиеву и ни одному из его учеников и последователей не удалось повернуть “колесо дхармы” и остановить духовный “закат Запада”. Как знать, не отсутствие ли в движении человека с качествами Павла и присутствие рядом с Гурджиевым Успенского с его интелектуальной дотошностью и экзистенциальной нерешительностью не позволили этому движению обрести звездную судьбу и создать противодействие разгулу энтропии в человеческой истории нового времени. Но и Гурджиеву было далеко до того, кому своей жизнью и смертью служил апостол Павел.

3. Успенский без Гурджиева

Успенский и его английские последователи

Проводив Гурджиева в Америку в декабре 1923 года, Успенский вернулся в Лондон, собрал своих учеников и сообщил им о своем решении порвать всякие связи с “загрязненным источником”. Учение, принесенное Гурджиевым, истинно, заявил им Успенский, но тот, через которого оно пришло, изменил самому себе, и общение с ним может нанести большой вред. Успенский поставил своих последователей перед выбором: остаться с ним или перейти к Гурджиеву. Какие бы основания ни подводил Джеймс Вебб под свою гипотезу о тайном сговоре между Гурджиевым и Успенским и о тайных связях между ними, продливших их отношения вплоть до 1931 года, разрыв 1923 года был окончательным, решительным и публичным. Разрыв этот не просто завершил восьмилетний период драматического взаимодействия и сотрудничества двух ярких пассионариев, но и создал прецедент принципиального противостояния личности и методам Гурджиева. Он также обозначил начало эпилога нашей истории и истории их жизней – эпилога, длившегося четверть века – Успенский умер в 1947-м, а Гурджиев – в 1949 году, – в течение которых Успенский застыл в горькой роли печального Пьеро – транслятора необычных идей, воспринятых им от Гурджиева, Гурджиев же продолжал лихорадочно менять свои сценарии, роли и актеров, однако в его арлекинаде чувствовались растущая усталость и механичность. Поездка Гурджиева в Америку в конце 1923 года стала пиком его карьеры, после которого начался медленный и долгий период заката.

Разрыв с Гурджиевым стал для Успенского болезненным нарывом, на долгие годы омрачившим его жизнь. Отныне вся его жизнь была пропитана горечью и безысходностью. Отвергнув Гурджиева-человека, Успенский так и не смог освободиться от него, продолжая до конца жизни “работать” с гурджиевскими идеями и жить в пространстве гурджиевской “работы”. Рядом с ним жила его фиктивная жена Софья Григорьевна Успенская – “Гурджиев в миниатюре”, или “Гурджиев в юбке”, – которая дополняла Успенского, выполняя за него те функции в “работе”, которые он явно не хотел выполнять сам, а именно черную работу разоблачителя “ленивого”, “тщеславного” и “самолюбивого” человека в каждом из его учеников, подстегивателя их усилий в плане “памяти себя” и “пробуждения”. До поры до времени этот раскол в нем самом тщательно заслонялся его уверенной манерой держаться, которая вытекала из его уверенности в правильности выбранного им пути. Последняя опиралась на учение, которое долгое время поддерживало его самого и его лондонских и нью-йоркских последователей. Рухни вера в истинность учения, рухнуло бы все остальное, но до самых последних месяцев его жизни учение “держало” Успенского, и Успенский “держал” учеников.

С самого разрыва с Гурджиевым Успенский напряженно следил за его деятельностью, и он единственный в самом начале 1924 года заявил об опасном направлении, выбранном Гурджиевым, и предсказал катастрофу. Автомобильная авария (или ее инсценировка) лета 1924 года подтвердила предсказания Успенского, резко оборвав двухлетний период лихорадочной деятельности Гурджиева в шато Приере по созданию Института. После “выздоровления” начался “писательский” период Гурджиева, длившийся с перерывами почти двадцать лет. К концу 1920-х годов Успенский объявил своим