было истрачено огромное количество мудрости и терпения, меня учили, вдохновляли и утешали. Конечно, даже самый мудрый из моих учителей не смог ни рассказать мне, как зажглась первая искра жизни, ни указать на карте звёздного неба мою будущую обитель. Хлеб абсолютного знания, я и не надеюсь вкусить его в этой жизни. Но изречения моих учителей придали мирозданию более грандиозный масштаб; и мои проблемы, хотя они и усугубились в связи с расширением моего представления обо всех поддающихся описанию явлениях, перешли в разряд обезличенности и перестали меня мучить. Когда я увидела, что жизнь и смерть, начало и конец – всё было частью процесса бытия, мне стало уже не так важно, в какой именно волне потока жизни оказалась я. Если прошлое – это множество похожих вчера, уходящих вглубь непрерывных тысячелетий до самого первого момента, то было несложно представить себе будущее как множество познаваемых сегодня, повторяющихся снова и снова до бесконечности. Возможно также, что искра жизни, которая сохранялась на протяжении геологических эпох, скрываясь под триллионом личин, была достаточно жизнеспособной, чтобы просуществовать ещё одну эпоху жизни на Земле, в такой же мощной форме, как первая или последняя.

Абстрактное мышление категориями вечности и народов, вместо конкретного восприятия отдельных лет и людей, каким-то образом облегчило бремя интеллекта и вновь наполнило меня ощущением молодости и благополучия, которое я чуть не потеряла в темнице моих ограниченных личных сомнений.

Никто, понимающий природу молодости, не будет введен в заблуждение этим кратким изложением моей интеллектуальной истории, считая, что я на самом деле организовала свои вновь приобретенные научные знания в некое подобие столь упорядоченной философии, которую я, ради ясности, изложила выше. Я уже давно вышла из подросткового возраста и повидала в жизни то, что не открывается балующимся стихами девочкам, прежде чем смогла дать какое-либо логическое объяснение тому, что прочитала в книге по космогонии. Но высокие горные вершины обетованной земли эволюции всё же вспыхивали в моем воображении в былые времена, и с их помощью я отстроила мир заново, и он оказался гораздо благороднее, чем когда-либо раньше, и я черпала в нём большое утешение.

Я не стала готовым философом, прослушав пару сотен лекций на научные темы. Из меня даже не вышла готовая женщина. Если уж на то пошло, я стала ещё больше походить на маленькую девочку. Я помню, что была самой весёлой среди моих серьёзных научных друзей, и не было другого времени, когда бы мне так хотелось пошалить, как во время наших выездов на день в лес на поиски образцов флоры и фауны. Прогулки на свежем воздухе, общество доброжелательных друзей, восторг от того, чем я занимаюсь – всё это действовало на моё душевное состояние, как крепкое вино, моё настроение взлетало до небес, и боюсь, я порой доставляла немало хлопот некоторым из наиболее степенных моих взрослых компаньонов. Жаль, что они не могут узнать, что я по-настоящему раскаялась. Хотела бы я, чтобы они знали в то время, что я озорничала из-за избытка счастья и не по злому умыслу раздражала своих добрых друзей. Но я уверена, что те, кого я обидела, уже давно всё забыли или простили, и мне не нужно помнить о тех чудесных днях ничего, кроме того, что новое солнце взошло для меня над новой землей, и что моё счастье было подобно радужной росе.

Глава XIX. Царство в трущобах

Я не всегда ждала, когда Клуб Естественной Истории направит меня к восхитительным землям. Одни из самых счастливых дней того счастливого времени я провела со своей сестрой в Восточном Бостоне. Мы весело проводили время за ужином, Моисей остроумно шутил, причём сам при этом никогда не улыбался, а малыш шумно играл, сидя на высоком стульчике, и ел то, что совсем не было для него полезно. Но лучшая часть вечера наступала позже, когда отец с малышом ложились спать, посуда была убрана, а на красно-белой клетчатой скатерти не оставалось ни крошки. Фрида доставала своё шитье, а я – свою книгу; между нами стояла лампа, которая освещала стол, большие коричневые розы на стене, зелёные и коричневые ромбы линолеума, детскую погремушку на полке, и сияющую плиту в углу. Это была такая приятная кухня, такая уютная комната с радушной атмосферой, что когда мы с Фридой оставались одни, я была абсолютно счастлива просто сидеть там. У Фриды была красивая гостиная с мягкими стульями, бархатным ковром и золочёными картинными рамами, но мы предпочитали домашний уют кухни.

Я читала вслух из Лонгфелло, или Уиттьера*, или Теннисона*, и для меня это было таким же удовольствием, как и для Фриды. Уже одно только её внимание вдохновляло меня. Её восторг, её нетерпеливые вопросы вдвое усиливали значение строк, которые я читала. Бедной Фриде не хватало времени на чтение, если только ей не удавалось выкроить немного в ущерб шитью, готовке или починке одежды. Но она истосковалась по книгам и была так благодарна, когда я приходила почитать ей, что мне было стыдно вспоминать обо всём прекрасном, что было у меня, и чем я не делилась с ней.

Это правда, что я делилась тем, чем могла поделиться. Я приводила к ней своих друзей. На её свадьбе присутствовали некоторые из моих друзей, которыми я особо гордилась. Пришла мисс Диллингхэм и мистер Хёрд, и более скромные гости с восхищением смотрели на наших школьных учителей и редакторов. Но в моей жизни было столько замечательных вещей, которые я не могла принести Фриде – мои прогулки, мои мечты, всевозможные приключения. И всё же, когда я рассказывала ей о них, оказалось, что она во всём принимает участие. Ибо у неё был талант к опосредованному удовольствию, с помощью которого она становилась действующим лицом в моих приключениях, свидетелем моих детских шалостей. Или, если я говорила о вещах, которые были за пределами её понимания, из-за более ограниченного опыта, она слушала с искренним стремлением постичь суть сказанного, что гораздо лучше, чем лёгкое понимание некоторых людей. В моём мире всегда раздавался звон добрых вестей, и она была благодарна, если я приносила с собой эхо этого звона, чтобы он снова зазвучал в четырёх стенах кухни, которая ограничивала её жизнь. И я, живущая высоко, гуляющая с учёными, купающаяся в кристально чистых фонтанах молодости, порой покоряла самую величественную вершину на скромной кухне своей сестры, где я слышала безошибочный голос вдохновения и радовалась серебряным лужам неиспытанного счастья.

О том, как она тянулась ко всему прекрасному,