свидетельствует её интерес к непонятным для неё книгам на латыни и французском языке, которые я приносила с собой. Ей нравилось слушать, как я читаю своего Цицерона*, и радовалась движению звуковых интервалов. Я переводила для неё Овидия* и Вергилия*, и её удовольствие проливало свет на трудные места, так что мне редко приходилось обращаться к словарю. Я никогда не забуду тот вечер, когда я прочитала ей отрывок из Песни IV «Энеиды», описывающий смерть Дидо. Сначала я прочла отрывок на латыни, а затем свой перевод на английский, написанный гекзаметром, который я подготовила для декламации в школе. Фрида забыла о своём шитье, лежащем на коленях, и подалась вперёд, слушая с восторженным вниманием. Когда я закончила, в её глазах были слёзы радости, и я сама была поражена красотой только что произнесённых мною слов.

Я не осмелюсь признаться в том, как много я забыла из латыни, чтобы никто из преданных своему делу преподавателей, которые учили меня, не узнал печальную правду; но я всегда буду хвастаться некоторым знакомством с Вергилием, из-за того отрывка из «Энеиды», который стал незабываемым благодаря восхищению моей сестры.

Воистину, моё образование не было всецело в руках тех, кто имел лицензию на преподавание. От пухлого малыша моей сестры я узнала о происхождении и конечной судьбе ямочек то, чего не было ни в одном из моих школьных учебников. Мистер Кейси со второго этажа, который напивался всякий раз, когда его жена была трезвой, позволил мне понять психологию пивной кружки, и это знание не мешало бы добавить в свой багаж ментального опыта даже самому учёному из моих наставников. Дерзкие девушки, которые проводили вечера на углу, флиртуя со всеми без разбора сумасбродными местными подростками, неосознанно открыли мне вечные тайны юности. Моя соседка с третьего этажа, которая сидела на бордюрном камне с шелудивым ребёнком на грязных коленях, говорила такие вещи о прекрасных дамах, приезжающих в экипажах, чтобы осмотреть общественную баню через дорогу, что их стоило бы повторить в лекционных залах каждой филантропической школы. Обучение вливалось в мой мозг с такой скоростью, что я не могла переварить всё это в то время, но в более поздние годы, когда судьба увела меня далеко от Довер-стрит, стала ясна очевидная мораль этих уроков. Память о моём опыте жизни на Довер-стрит стала силой моих убеждений, светящимся указателем моего предназначения, ореолом моего счастья. И пусть мне и пришлось заплатить за эти уроки днями лишений и страха и ночами мучительного беспокойства, я считаю сделку выгодной. Кто бы не согласился пойти на небольшие жертвы, чтобы узнать, из чего состоит жизнь? Жизнь в трущобах вертится так же быстро, как голова школьника, и тот, кто слышал её гул, никогда этого не забудет. Я с нетерпением жду, когда усовершенствую владение языком и смогу рассказать вам о том, что прочла в кривых булыжниках мостовой, когда я на днях вновь побывала на Довер-стрит.

Улица Довер-стрит никогда не была моим домом, по крайней мере, не вся. Там был уголок, где стояла моя кровать, но местом моего обитания был весь Бостон. Жемчужно-туманным утром, рубиново-красным вечером я была императрицей всего, что открывалось взору с крыши нашего многоквартирного дома. Я могла указать в любом направлении и назвать друга, который приветствовал бы меня там. На северо-западе, в направлении Гарвардского моста, который я когда-нибудь пересеку по пути в Рэдклифф Колледж, был один из моих любимых дворцов, куда я прибегала каждый день после школы.

Это было низкое, широко раскинувшееся здание с величественным гранитным фасадом, со всех сторон окружённое благородными старыми церквями, музеями и школами, которые гармонично расположились на просторной треугольной площади под названием Копли-Сквер*. Две главные улицы, которые тянулись прямиком из зелёного пригорода, огибали мой дворец с обеих сторон и сходились в вершине треугольника, устремляясь вверх мимо общественного сада Паблик-Гарден*, через парк Бостон-Коммон к увенчанному куполом Капитолию штата Массачусетс* на вершине холма.

У меня было обыкновение очень медленно подниматься по низким, широким ступеням ко входу во дворец, наслаждаясь величественной архитектурой здания, и задерживаться, чтобы снова прочитать высеченные надписи: Публичная библиотека – Построена Народом – Бесплатна для Всех.

Разве я не говорила, что это мой дворец? Мой, потому что я была гражданином; мой, хотя я родилась в другой стране; мой, хотя я жила на Довер-стрит. Мой дворец, мой!

Мне нравилось стоять, прислонившись к колонне в вестибюле, и смотреть, как входят и выходят люди. Группы детей при входе в библиотеку начинали говорить тише, они подпрыгивали, шептались и хихикали в кулачок, поднимаясь по парадной лестнице, наверху они гладили больших каменных львов, посматривая на пожилого полицейского внизу. Нагруженные книгами учёные в очках медленно спускались по лестнице, не обращая внимания на то, что их шаги эхом отдавались в высоких арках. Посетители из других городов подолгу задерживались в вестибюле, изучая надписи и символы на мраморном полу. И мне нравилось стоять посреди всего этого и напоминать себе, что я нахожусь здесь, что я имею право быть здесь, что я здесь как дома. Все эти тянущиеся к знаниям дети, все эти тонкобровые женщины, все эти учёные, идущие домой, чтобы писать заумные книги, меня с ними объединяло нечто восхитительное – эта благородная сокровищница знаний. Было чудесно говорить «Это моё», было волнующе говорить «Это наше».

Я посетила каждую часть здания, открытую для публики. Я часами увлечённо рассматривала фрески Эбби*. Я повторяла про себя строки из стихотворения Теннисона, любуясь светящимися изнутри сценами Святого Грааля*. Перед фреской «Пророки» в галерее наверху я была безмолвна, но эхо еврейских псалмов, которые я давно забыла, пульсировало где-то в глубине моего сознания. Серия картин Пюви де Шаванна* вдоль парадной лестницы многие годы мне не нравилась. Я думала, что картины выглядят выцветшими, а их символизм поначалу не вызывал отклика в моём сердце.

Бейтс-Холл* был тем местом, где я проводила большую часть времени в библиотеке. Я выбирала себе место в одном из дальних концов читального зала, так что, когда я отрывала глаза от книги, он представал предо мной во всём своём величии. Мне казалось, что грандиозные пространства под парящими арками – это неотъемлемая часть моего существа.

Внутренний двор был покоями моей мечты с небесной крышей. Пока я неспешно прогуливалась вдоль бесконечных колонн колоннады, журчание фонтана нашёптывало мне на ухо обо всём прекрасном, что есть в нашем прекрасном мире. Я представляла себе, что я грек классической эпохи, ступающий обутыми в сандалии ногами по блестящему мраморному портику в Афинах. Я