не писала ночами стихи, не продавала газеты, не позировала, не изучала социологию, не заспиртовывала жуков, не брала интервью у государственных деятелей и не убегала из дома, я делала длинные записи в дневнике или писала письма по сорок страниц друзьям. Хорошо, что бедная миссис Хатч не знала, какие суммы я трачу на канцелярские принадлежности и почтовые марки. Она бы слегла с чахоткой, не иначе, от невыразимого возмущения, и имела бы на то все основания – основания на возмущение, не на чахотку. Я признаю, что это было бы подтверждением её правоты – с её точки зрения. С моей точки зрения, я тоже была права, безусловно, права. Завести друзей среди великих было важной частью моего образования, и этого невозможно было бы достичь без щедрого расхода бумаги и почтовых марок. Если бы госпожа Хатч не отказалась от доверительных отношений со мной, я могла бы показать ей длинные письма, написанные мне людьми, одна подпись которых высоко ценилась охотниками за автографами. Я действительно не могла обменять эти письма на деньги за аренду, а если бы и могла, то не стала бы этого делать, но косвенно мои интересные письма всё же время от времени покрывали недельную арендную плату. Благодаря влиянию моих друзей отец периодически находил работу, которую не смог бы получить никаким иным способом. Эти практические результаты моей дорогостоящей погони за дружбой могли бы вселить в миссис Хатч уверенность в моей платежеспособности, если бы она не оставалась упрямо глухой к моей мольбе немного подождать; она была настроена на прямую, немедленную, конвертируемую оплату наличными.

Это было очень неблагоразумно, хотя не мне следует об этом говорить. Бакалейщик на Харрисон-авеню, который снабжал нас едой, мог бы научить её более либеральному подходу. Нам всем хотелось научить её, если бы только она прислушалась к нам. Так вот, этот бедный бакалейщик, чей бизнес строился на той же рискованной системе кредитования, которая вытеснила моего отца из Челси и с Уилер-стрит, снабжал нас чаем, сахаром, прогорклым маслом, щедро отливаемым из ржавых бидонов молоком, крепкими дрожжами и спелыми бананами – короче говоря, всем тем, что позволяет членам семьи бедняка оставаться сытыми, несмотря на то, чем они питаются – и всё это он давал нам в обмен на частичную оплату, с минимальной вероятностью выплаты долга в полном объеме в дальнейшем. Мистер Розенблюм был прекрасно осведомлён о финансовом положении каждой семьи, с которой имел дело, благодаря сплетням клиентов, которые собирались вокруг его бочки с селёдкой. Он и не спрашивая знал, что у моего отца нет постоянной работы, а значит нам рискованно предоставлять товары в кредит. Тем не менее, он принимал от нас оплату в конце недели, в конце месяца, был благодарен за частичный платеж, не требовал покрыть остаток задолженности в конце года.

Я думаю, что каждый раз, когда он выводил сальдо по нашему счёту, мы были должны ему не меньше, чем домовладелице. Но он никогда не жаловался, более того, он даже настаивал на том, чтобы моя мать брала миндаль с изюмом для торта по праздникам. Он не хуже миссис Хатч знал, что мой отец держит в школе дочь, которой по возрасту следовало бы выйти на работу, но он был настолько далёк от того, чтобы упрекать в этом моего отца, что задерживал его по полчаса, расспрашивая о моих успехах и обсуждая моё будущее. Он прекрасно понимал, этот бедный бакалейщик, кто в нашей семье сжигает так много масла, но когда я приходила, чтобы наполнить свою канистру керосином, он не обрушивался на меня с резкой критикой. Вместо этого он хотел услышать о моём последнем триумфе в школе и о великих людях, которые писали мне письма и даже приходили меня навестить; и он звал свою жену с кухни за магазином, чтобы она пришла и услышала об этих грандиозных свершениях. Миссис Розенблюм, которая даже не могла подписаться своим именем, выходила в своём выцветшем ситцевом халате и стояла, сложив под фартуком руки, смущённо и уважительно глядя на зародыш учёного, она одобрительно покачивала головой и с завистью и удовольствием жадно впитывала переведённую её мужем на идиш версию моей истории. Если её черноглазой Голди случалось в это время играть в камешки на обочине, миссис Розенблюм затаскивала её в магазин, чтобы та послушала, какого почёта добилась в школе дочь мистера Антина, и велела ей брать пример с Мэри, если она тоже далеко пойдёт в образовании.

«Слышишь, Голди? У неё лучшие оценки по всем предметам, Голди, всё время. Она всего пять лет в стране и скоро поступит в колледж. Она лучше всех в школе, Голди – её отец говорит, что она лучше всех. Она постоянно учится – всю ночь – и она пишет, как приятно это слышать. Она пишет для газеты, Голди. Ты должна послушать, как мистер Антин читает то, что она пишет для газеты. Длинные тексты…»

«Ты же не понимаешь, что он читает, ма», – озорно перебивает её Голди, меня разбирает смех, но я сдерживаюсь. Мистер Розенблюм не наполняет мою канистру, и я вынуждена стоять и слушать, как меня превозносят.

«Не понимаю? Конечно, я не понимаю. Как я могу понять? Меня не отправляли учиться в школу. Конечно, я не понимаю. Но то, что ты не понимаешь, Голди – это позор. Если бы ты этого захотела и так же усердно училась, как Мэри Антин, ты бы тоже пользовалась уважением, пошла бы в среднюю школу и стала бы кем-то».

«Ты отправишь меня в среднюю школу, па?» – спрашивает Голди, ища подтверждения обещаниям своей матери. «Ты уверен?»

«Так же, как и в том, что я еврей», – незамедлительно отвечает мистер Розенблюм, его взгляд полон надежды. «Только докажи, что ты достойна этого, Голди, и я буду держать тебя в школе до тех пор, пока ты не добьёшься чего-то. В Америке каждый может чего-то добиться, если сам этого захочет. Я бы отправил тебя учиться и после окончания средней школы – ты даже могла бы стать учительницей. Почему бы и нет? В Америке всё возможно. Но ты должна много работать, Голди, как Мэри Антин – прилежно учиться, захотеть этого».

«О, я знаю это, па!» – восклицает Голди, её сиюминутный энтузиазм угас при мысли о долгих уроках, затянувшихся до бесконечности. Голди была неугомонной девчонкой, которая не могла долго сидеть над своей книгой по географии. Она вывернулась из рук матери и бросилась к двери, подбросив при этом камешки и поймав