Гость не удержался от смеха. Видимо, комичность сказанного была очевидна для самой примы, и та присоединилась к нему против воли.

– Он не хотел возвращаться в Париж и поехал кружным путем через Швецию и Лондон.

Очень патриотично!

– А вы?

– Я бросилась к ногам императора в Дрездене. Он оказал мне величайшую милость, восстановив в труппе Театра Франсе.

– И велел выплатить жалованье за все пропущенные годы? Как если бы вы оставались на службе?

Прима кивнула.

– Я оставалась на службе.

– Что ж, – Бенкендорф скривился. – В таком случае вы наблюдаете результаты этой службы. И имеете полное право разделить судьбу соотечественников, схваченных с оружием в руках.

Жоржина задохнулась от негодования.

– Вы собираетесь выдать меня голландцам?

Шурка смотрел на нее. Когда-то одного слова этой женщины было достаточно, чтобы сделать его счастливым.

– Мадам, попробуйте понять, – начал он. – Мне совершенно все равно, что с вами будет. А исходя из того горя, которое вы мне причинили… – Генерал сам остановил себя. Не стоит разматывать старый клубок. Вдруг кончик нитки еще в крови? – Я помогу вам выехать из города. Как под Москвой. Выпишу пропуск через посты. Ответьте на один вопрос…

Жоржина села на диван и положила руки на колени, как примерная ученица.

– Что я могу знать? Расположение наших войск? Планы императора? Вы меня переоцениваете…

– У вас был ребенок?

По ее лицу мелькнула тень, и тут же исчезла.

– У меня была туча детей.

– Мой ребенок, – терпеливо пояснил генерал.

– Определить вашего…

Пощечина вернула ее к реальности. Почему ему всегда хотелось бить эту женщину?

– Ну, был, – просто согласилась Жоржина. – Вы же не хотели жениться.

Еще чего!

– Куда вы дели младенца?

Прима пожала полными плечами.

– Не знаю. В Воспитательный дом. Опустила через такое окошко, где принимают детей…

Как в мусор кинула!

– И что, не оставили никаких опознавательных знаков? Ну, меток на белье? Кулонов?

Актриса прыснула.

– А вы думали, я вышила вензель на пеленках или повесила младенцу на шею изображение вашего родового герба? Никогда не могла запомнить, как он выглядит. Три цветочка под короной?

Секунду они смотрели друг другу в глаза. Потом Жоржина отвела взгляд.

– Я завернула его в отрез чистого холста и отдала. Думаю, он не выжил.

Бенкендорф кивнул.

– Я могу получить пропуск?

Хоть десять!

Осень 1820 года. Петербург.

Дел было невпроворот, и все шли через пень-колоду. Домой Бенкендорф приходил поздно, злой, наскоро ел и валился спать. Голова, как граната, рвалась на части.

С Петроханом Шурка еще кое-как сладил. Его псы порычали на новичка, но были удержаны могучей дланью Волконского. Во-первых, не с руки ссориться с государевым назначенцем. А во-вторых, жена Петрохана Софи – родная сестра Сержа и любит непутевого братца без памяти. Стало быть, и другой человек, разглядевший в Бюхне золото, казался ей мил и приятен. А потому до поры до времени Александра Христофоровича не стала кусать хотя бы одна партия.

Но вот с выкормышами Аракчеева генерал не знал, как сладить. Те представлялись совсем чужими. Каких-то подлых понятий. И что особенно обидно – многие немцы. Хотя бы Шварц. Скотина! Где понабрался? Из какой задницы вылез? Да полно, воевал ли? Или торчал под рукой у Силы Андреевича? Груши околачивал?

Нельзя бить награжденных за храбрость солдат. Нельзя обворовывать их на зимней одежде. Нельзя говорить офицерам «ты». Нельзя орать на верхние чины перед нижними. И, наконец, нельзя сморкаться себе под ноги. Последнее почему-то особенно оскорбило полковых юнцов, сразу изобличив командира как человека не их круга.

– Нет начальства аще от Бога. – Александр Христофорович не знал, что когда-нибудь скажет эти слова.

Узнав частным образом, что офицеры батальонов, составлявших Семеновский полк, решили сами изъяснить Шварцу всю неприличность его поведения, Бенкендорф внезапно явился на квартиру Никиты Муравьева[65], где происходило тайное собрание, и поверг гостей в ужас.

– Вы имеете право только обжаловать приказ по исполнении, – внушал им Шурка. Сколько раз он сам ныл по поводу этой статьи. Однако… – Таков порядок. При чем каждый должен делать это самостоятельно. А не кучей. В противном случае ваши действия будут квалифицированы как скоп.

– Какой скоп? – возмутился было хозяин дома, но его заткнули. Негоже дерзить генералу.

– Вы тут скопились и сочиняете совместную жалобу, – терпеливо разъяснил Бенкендорф. – А это запрещено. Постарайтесь понять…

Конечно, его не поняли. Но оценили попытку спасти их горячие головы. И наговорили массу гадостей о Шварце.

– Действовать по закону можно только так, – настаивал генерал. – Я напишу докладные записки командиру Гвардейского корпуса и одновременно начальнику Главного штаба. А они уже обязаны доложить государю. Иначе произойдет нарушение субординации. И ваши сетования превратятся в донос. Этого вы хотите?

Нет, доносить никто не хотел. Все жаждали только справедливости.

– Но мы должны как-то сообщить полковому командиру о своем возмущении…

– Если это сделают офицеры дивизий, получится, что вы отказываете в повиновении вышестоящему. Это бунт.

Слово возымело действие. Молодые люди к мятежу были пока не готовы. Некоторые расстроились, другие махали руками: знаем мы ваши уговоры. Но часть продолжала слушать.

– Думаете, Шварц или его высокий покровитель, – имя Аракчеева, конечно, не произносилось, – не воспользуется подобным поводом, чтобы вышибить вас из гвардии? Дальние гарнизоны по вам плачут?

В провинцию никто не рвался.

– Я имею право от себя поговорить с вашим полковником. Сделать ему внушение, – заверил Александр Христофорович. Ему стало даже жалко этих честных, ничего дурного не желавших мальчишек. Некоторые, правда, выглядывали из углов заводилами. Но an mass просто обиженные дети. Сам ли он таким не был?

– Но вы гарантируете?

Ничего он гарантировать не мог. На смену людям честным, хоть и беспечным, шли внахлест два потока. Одни – сопляки и разгильдяи, начитавшиеся французских бредней. Вторые – служаки без мысли в глазах и без трепета в сердце. Их штамповали в поселениях. Где школили, но не холили. И выбрасывали изобиженного, сломанного человека в полки, чтобы он сам обижал и ломал вокруг себя все, еще не укрепившееся и поддающееся ломке.