* * *

Елизавета Андреевна радовалась своим гераням, как если бы продолжала жить под Воронежем. Вот розовые, вот белые. А эти и совсем цветут махровыми сборчатыми бутонами, втрое больше обычных.

Ее никто не мог убедить, что провинциальные цветы – не для столичных подоконников. В довершении ко всему на набережной госпожа Бенкендорф обнаружила алоэ, старушка продавала, целый куст. Барыня еле дотащила сокровище домой и тут же, вся в земле, принялась пересаживать в кадку.

– Мать, это кактус, – с сомнением сказал муж.

– Это отсутствие соплей на всю зиму, – победно заявила женщина, велев Потапычу водрузить латиноамериканскую гостью на подоконник. – У нас. У детей. У слуг.

Она радовалась приобретению, как найденному на дороге кошельку.

Вообще Елизавета Андреевна вела жизнь вполне светскую. Разъезжала по театрам со старшими дочерьми. Посещала Аничков. Обедала у Марии Федоровны. У родни, наконец. Шурка приучил жену, что семья первого мужа, с какими бы вытянутыми лицами ни встречала ее, – суть родство Кати и Олёнки, надо терпеть. И изо всех сил мозолить им девчонками глаза: пусть привыкают.

Такое поведение дало свои плоды. Помимо денег и участия в приданом пристойные отношения, как у всех. К ней ездили невестки – жены братьев Павла Гавриловича. Она сама отдавала визиты бывшей свекрови.

– Бабушка в нашем случае – редкий зверь, – сказал как-то муж. – Ее следует сохранить.

И какой бы нравной ни была Елизавета Андреевна, она соглашалась, гнула себя в дугу, хотя ретивое вскипало всякий раз, когда приходилось целоваться с gran-gran-maman.

Тем более удивительным было явление Екатерины Александровны в четверг утром, в неурочное время, к бывшей снохе в дом. Достойная дама подгадала верно: муж на службе. У девиц занятия с учителями, нанятыми недавно и оттого особенно усердными. Младшие с нянькой и кормилицей на прогулке в Летнем. Лизавета одна.

Ах, если бы, если бы, если бы, хоть кто-нибудь был дома! Gran-gran-maman не осмелилась бы. Сдержалась. Но узнать правду из ее уст для госпожи Бенкендорф оказалось втрое больнее.

Оглядевшись вокруг с заметным недовольством, Екатерина Александровна позволила подбежавшим слугам себя раздеть. Ее плащ и уличный чепец были сняты с такой осторожностью, будто под ними обретался не живой человек, а восковая кукла. Но древнейшая в роду Бибиковых была живой, быстрой и ухватистой старухой. Она угнездилась в огромном кресле у стола, которое обычно принадлежало хозяину, и заявила:

– Душа моя, у тебя славно.

Елизавета Алексеевна недоумевала о цели визита. Но не осмелилась спросить.

– Изрядно хозяйствуешь. Дети на прогулке? Ну и Бог с ними.

Было еще рано обедать, но в самый раз пить чай. Сливок гостья налила две трети чашки, да еще ворчала: не густые.

– Вот я дам тебе адрес одной чухонки. Сливки, как крем. Взбивать не надо.

Хозяйка мысленно усомнилась: не обманывает ли торговка? Не вливает ли яичный белок, крученный венчиком? В столице все бесстыжие.

– По городу слух носится, будто Иван Паскевич жену прибил, – бодро заявила свекровь. – Я к тебе. Ведь ты их знаешь. Так что было?

Елизавета Андреевна чуть не прыснула. Иван Федорович? Жену? Он ее боится как огня. Рта не раскрывает.

– Вы же знаете, я сплетен не слушаю, – извиняющимся тоном отвечала она. – Поверьте, матушка, мне, правда, в тягость да и скучно.

Екатерина Александровна вспыхнула.

– Хочешь сказать, я вестовщица? Сплетница?

– Я не осмелилась бы…

Многие немолодые дамы находили большое утешение, перетряхивая чужое белье. Выщелкивая блох на обозрение всего света, они примирялись с тем, что их собственные краса и грехи – давно в прошлом. Когда перестаешь быть актером, одно спасение – стать ценителем в первом ряду и обзавестись хорошим лорнетом.

– А ты, мать моя, голову-то не вороти, – с насмешкой бросила старуха Бибикова. – Или безгрешной себя числишь? Пока вдовела, жила в общем уважении. Вышла замуж – пожалуйте на разбор.

Елизавета Андреевна даже онемела от такой наглости.

– Я разве чем честь уронила, что вы мне такие вещи говорите? – опешила она.

– Твоя честь теперь не в твоих руках, – победно заключила Екатерина Александровна. – Когда люди брачатся, то взаимно друг другу честь передают на хранение. А то была одна вдова, блюла себя в чистоте, детей растила. Захотелось горяченького, скакнула замуж и рада, будто муж ее одну ублажает.

Елизавета Андреевна опустила чашку на поднос. Она прекрасно понимала, к чему говорятся подобные слова. Ей захотелось встать, открыть окно, но в ногах обнаружилась слабость. А в голове – точно ветром повело от виска к виску.

– Рассказывайте, раз приехали. – Хозяйка со стороны услышала собственный голос, увидела довольное лицо gran-gran-maman и комнату, минуту назад такую милую.

– А что говорить-то? – беспечно осведомилась гостья. – Я вроде все сказала. Паскевич жену прибил. Все ждут, когда ты своего оглоблей угостишь?

«Потехи хочется?» – с неожиданным гневом подумала госпожа Бенкендорф.

– Вот что, Екатерина Александровна, – пепельными губами проговорила она. – Ваш сын и бил меня, и изменял, никому нужды не было…

– Мужчина делает, что хочет, – вставила свекровь.

– Я свое место помню, – отчеканила молодая женщина. – Но и вам пора свое знать. Ради Кати и Олёнки не показываю сейчас на дверь. Однако это дом моей новой семьи. И вы здесь – нежеланная гостья.

Старуха Бибикова хотела еще что-то спросить. Что она расскажет своим многочисленным приятельницам и родным? Но бывшая сноха встала и даже позвонила в колокольчик.

Явился Потапыч. Барыня ему не понравилась: взгляд дикий и бледна.

– Проводи Екатерину Александровну к ее карете.

Пожилая дама тоже поднялась. С ней обычно церемонились. Сажали в красный угол. Внимали поучениям. Гладили мосек. К экипажу провожали сами, всем семейством…

– Я всегда говорила, что Павел напрасно взял за себя польку!

«Я не полька, – вздохнула Елизавета Андреевна. – Сколько можно называть поляками всех, кто родился западнее Москвы?»

Но ни спорить, ни вздорить со свекровью сейчас не хотелось. Двери захлопнулись. Госпожа Бенкендорф в изнеможении повалилась на диван. На заглянувшего Потапыча – не надо ли чего? – воззрилась с такой злобой, будто он, денщик, загулял, бросив законных хозяев.

Когда муж явился со службы, все уже было обдумано.

– Собирай вещи. Уходи.

Чего-то подобного он ждал. Шила в мешке не утаишь. Да и справедливо.

Валяться в ногах? Каяться? Но одного взгляда в окаменевшее лицо жены было достаточно, чтобы понять: эти игры ее не утешат.