Все вышестоящее руководство – командир Гвардейского корпуса, начальник Главного штаба, его дежурный генерал – как по мановению волшебной палочки, исчезло. Никого нет в городе, свободный день, кто на островах, кто по ближним к столице дачам. Ищи-свищи.

Но ведь и возмущению пошли вторые сутки[66]. Могли бы поспешить, хоть откликнуться. Ведь Бенкендорф посылал курьеров.

Ни звука. Точно так и надо. Разве сам не справится?

Ах, да! Великий князь Михаил Павлович – бригадный командир семеновцев. Единственный из августейшего семейства, кто теперь в Петербурге. Государь на конгрессе монархов. Никс с женой в Пруссии, у батюшки принцессы. Константин, слава Богу, в Польше. Да и не надо бы его тут.

Один «рыжий Мишка», как дразнят за глаза младшего из великих князей. Стоит рядом в голубой ленте, трясет коленом, бодает головой. Нервный, хуже брата. Въедливый, придирчивый, вечно всем недовольный, как папаша. Не дай бог, начнет с порога орать на служивых. А они уже вышли из повиновения…

– Ваше высочество, – начальник штаба осмелился обратить на себя внимание легким покашливанием. – Прошу внять моему предостережению… – «без фамильного упрямства». Этого Бенкендорф не сказал. – Мы не знаем, что нам откроется за дверью. Бунт, неповиновение или смиренные люди, доведенные вышестоящим командиром до крайности.

Михаил Павлович полоснул генерала хмурым взглядом. Если люди смиренны и лишь доведены полковником Шварцем, то отчего это стало известно только теперь? Где ваши донесения государю? И спрашивается, чего вы тянули?

Бенкендорф знал, что эти вопросы, только копошащиеся в голове великого князя, под пером государя лягут на бумагу. И будут адресованы ему. А отвечать нечего.

– Только не кричите на них, – предупредил Бенкендорф, – сразу, не выслушав. Они уже нарушили дисциплину. Им море по колено. Но приход члена августейшей семьи еще может возыметь действие.

Михаил Павлович презрительно скривился.

– Вот таким попустительством вы и довели их до бунта.

«Как раз напротив, неуважением и жестокими наказаниями люди подвигнуты к крайности».

– Осмелюсь доложить, там собрались солдаты, имеющие награды за минувшую войну, – вслух сказал генерал. – И поносного обхождения с собой ни по каким уставам терпеть не обязанные.

– Довольно. Идемте, – великий князь шагнул вперед и толкнул дверь.

На мгновение в Манеже, куда добровольно собрался полк, наступила тишина. Потом все загалдели разом.

– Здорово, ребята! – выкрикнул звенящий от волнения юношеский голос. – Расходитесь по казармам! Исполняйте долг!

– Сперва примите у нас желобу! – понеслось в ответ. Над первой шеренгой заплескалась бумажка.

– Ни в коем случае, – прошипел Бенкендорф царевичу, уже готовому сделать шаг и протянуть руку. – Только пойдите у них на поводу, и требований будет в три раза больше.

– Но как же? – растерянно отозвался Михаил Павлович. – Ведь они всего-навсего…

– Покажите слабину – порвут, – сквозь зубы процедил генерал.

– Вы сурово будете наказаны за неповиновение! – снова попытал счастья Михаил Павлович.

Раздались смешки.

– Если б могли, давно бы наказали! Только топчетесь!

Именно этого и ожидал начальник штаба. Еще с позавчера. И много, много раньше.

– Все, что я способен гарантировать, – громко заявил генерал, – полковник Шварц предстанет перед судом. – Его голос покрывал весь Манеж и, отражаясь от стен, был слышен даже в дальних рядах. – Можете быть уверены, государь его не помилует.

Ответом ему стал радостный рев. Наша взяла! Всего-то две ночи постояли на рогах! Так просто!

Это была капитуляция. Михаил Павлович растерянно глянул на начальника штаба. Сам запрещал потакать и сам же…

– Но и вы, братцы, себя подвели под военный суд! – на бледном бесстрастном лице Бенкендорфа появилась гримаса сожаления. О чужом упрямстве. Об упущенных возможностях. О горькой развязке истории, которую он мог теперь предсказать по нотам. О самом себе, ибо ему не спустят.

– Не пужай! – послышались развязные голоса. – Пуганые! Первая государева рота уже в Петропавловке!

– Ну и вам туда дорога, – кивнул генерал. – Лучше будет, если сами же пойдете. А не то сведут под белы руки.

– Они вас послушаются? – пораженно спросил великий князь.

Перед ними стоял целый полк. Без оружия. И без офицеров. Но грозный сам в себе, хотя бы числом вышедших из повиновения людей.

– А куда они денутся? – без торжества в голосе отвечал начальник штаба. – Манеж окружен другими войсками. Не побоище же устраивать?

* * *

Как и ожидал Александр Христофорович, его кинулись топить наперегонки. Каждый из начальников спешил оправдаться перед императором. И с любой стороны выходило: он, Бенкендорф, крайний.

Петр Михайлович Волконский сказал ему в Главном штабе:

– Зачем, знав о неистовом обхождении полковника Шварца с подчиненными, вы терпели и не доносили государю?

В сем вопросе заключался обидный для генерала намек на переписку с императором через его, Петрохана, голову.

– Неужели вы думали, что государь, узнав о подобных поступках Шварца, оставил бы его в полку? Я вас уверяю, что в ту же минуту был бы назначен другой.

Он его уверяет! Тут уж кто из них двоих лучше понимает Ангела. Петрохану вольно обольщаться – друг детства полагает, будто каждое движение души государя у него на ладони. На место Шварца пришел бы новый, из поселений, может, еще хуже.

Всего этого Бенкендорф, конечно, не сказал. Ибо начальство прекрасно умело прикидываться глухим и ни о чем не ведающим, хотя здесь же, в Главном штабе, под сукном лежали письменные вопли Александра Христофоровича: «Будучи оскорблены именем Шварца, человека никому не известного, и его репутацией палочника офицеры полка считают своим долгом противостоять его поносным неистовствам, что при горячности сторон грозит вывести полк из повиновения».

Напомнить?

Зачем? Его собеседник не лишился рассудка. Сразу после истории с семеновцами он появился в городе. Когда возмущение было подавлено. И теперь может разыгрывать полную непричастность.

– Государь обязал меня ознакомить вас с текстом его письма вашему непосредственному начальнику генерал-лейтенанту Васильчикову.

Этот удар Александр Христофорович вынес стоически. Одним жестом его отодвигали из второго в десятый ряд. Император не стал писать лично, а передал неблаговоление через третьих лиц.