После утреннего развода Бенкендорф специально задержал полковника на плацу. Сделал так, чтобы марширующий мимо полк видел: начальник штаба держит слово. Шварц смотрел на генерала и едва приметно усмехался. Так дерзок бывает только человек, ощущающий за собой силу. Шурка взбесился, но, не показав виду, спокойной скороговоркой изложил собеседнику, чем недовольны его подчиненные. И на что, в сущности, вознегодует император, если дело пойдет на высочайшее имя.

Полковник насупился. Как всякий, получивший нагоняй, он был абсолютно уверен, что правда на его стороне.

– Это они поручили фам скасать?

От такой наглости свернуло бы на сторону не одну генеральскую челюсть. Немецкий акцент собеседника еще больше распалил Бенкендорфа.

– Вы забываетесь, господин полковник! Нижние чины ничего не могут мне поручить. Но я знаком с их требованиями и считаю последние не переходящими рамок закона.

Ему хотелось сказать, что он буквально вчера спас задницу Шварца, отговорив подчиненных от формального неповиновения.

– Што есть рамхи сакона? – философски изрек полковник. – Ф Россия? Сегодня один укас, зафтра второй. Устаф фскоре ушестошат. Крихунов отпрафят в Сибир. А зольдат фсе терпит. Это есть принцип страны.

Вот удушил бы! При горячем темпераменте, помноженном на любовь к порядку, Бенкендорфу было трудно не залепить полковнику пощечину. Но он сдержался. Побелел, как известка, и бросил:

– Вы не знаете страны. Вы не знаете народа. Они терпят, а потом… Лучше бы уж приносили формальные жалобы.

* * *

– Убил себя! Изувечил! Совсем убил! – с этим воплем Ли-ли Чернышева ворвалась в столовую Бенкендорфов, где хозяйка потчевала мужа щукой с шафраном. Шел пост, и она из последних сил пихала своему «басурманину» мясопустное. А Шурка делал вид, будто не замечает, что молоко к чаю – жатое из миндальных орехов, а не настоящее.

Ли-ли думала, что застанет Елизавету Андреевну одну, и потому так разлетелась. Увидев семейство в сборе, она запнулась о порог и подалась назад.

– Чего случилось-то? – с набитым ртом, осведомился хозяин. – Муж преставился?

Он тут же получил ложкой по руке. Но продолжал ехидничать. Особенно если принять во внимание саму историю.

Александр Иванович решил вывести веснушки. При восхитительном цвете лица великорусского брюнета он обладал едва приметными рябинами на крыльях носа. Эти-то цыплячьи пятнышки не давали Чернышеву покоя. Он изводил их в Париже, потом в Лондоне – усилия приносили временный результат. Наконец, в «Дамском альманахе» за 1816 год, издаваемом госпожой Делакур (уже имя должно было насторожить) генерал вычитал убойное средство: свинцовые белила, дубовый нарост, картофельный сок, негашеная известь, вазелин. Все это следовало перетереть, смешать и наложить на лицо. Эдак на полчасика.

Ли-ли, давно привыкшая, что супруг лучше нее разбирается в зубных эликсирах и мытье головы, не обратила внимания. Зашла в уборную комнату не сразу и за туалетным столиком увидела белое от крема чудовище, читавшее утреннюю газету.

– И тут я попыталась снять… – в ужасе выдохнула гостья. – А оно присохло. И вместе с кожей… Мамашенька, что же делать?

Шурка давился хохотом. Но дамы проигнорировали его злорадство.

– Едем теперь же, – Елизавета Андреевна, против ожидания, отнеслась к случившемуся серьезно. – Ты куда смотрела? А если бы он глаза намазал?

Ли-ли плакала. Она не стала говорить, что муж чернит волосы и ресницы средством из воска, сала и сажи, замешанных на дегтярном мыле.

– Ну, ты едешь? – торопливо осведомилась жена.

Пропустить такую потеху Шурка не мог.

Они все вместе сели в экипаж госпожи Чернышевой и поспешили на Миллионную улицу. Ли-ли нервничала и порывалась выпрыгнуть из кареты, чтобы бегом бежать к своему злополучному Ромео. Ее удержали. Да и далеко. Она на мгновение впала в столбняк, а потом подняла на Александра Христофоровича умоляющий взгляд.

– А правда… все, что говорят об Александре?

Бенкендорф сжался. Как ей сказать? И что именно? Ведь большей частью люди переливают грязь.

– Вы должны помнить, – осторожно начал он, – что без вашего супруга, без его сведений, мы проиграли бы еще в начале войны. А потом его рейд по Белоруссии принес больше пленных, чем захватила вся армия. Александр умеет трудиться. Не служить только. А делать дело. Из всех моих знакомых, так могут лишь двое. Воронцов и ваш муж. Совсем разные люди.

Шурка поймал на себе удивленный взгляд жены. Она им гордилась. Никогда ничего подобного о Чернышеве супруг не говорил. И говорить не собирался. Но тот, правда, возил воду. А рядом тонкие, образованные, приятнейшие люди – не просто не желали ни за что браться – не могли. Лелеяли и растравляли в себе внутренний порок.

Экипаж остановился у черной кованой решетки. Львы на тумбах зевали гипсовыми пастями. Две пары туфель простучали по ступенькам. Двери хлопнули. Из глубины дома раздавался рев раненого носорога. Александр Иванович бушевал. Прислуга пряталась.

Дамы поспешили в уборную. Где нашли несчастного. Его вид был непристоен. Нет, сам-то одетый. Но лицо! Срамно выглядит человек без кожи. Только присмотревшись, Шурка понял, что ужасные белые клочки, свисавшие со щек Чернышева – остатки маски. Засохшей и начавшей отставать. Под ней наблюдалась свинцовая белизна, на которой не было не только веснушек, или румянца, но и вообще ничего: ни волоска, ни щетинки.

– Сядь-ка, милый, – твердо потребовала Елизавета Андреевна. – Не дергайся.

Чернышев подчинился: ее голос вселял надежду.

– Велите подать горячие полотенца, – распорядилась госпожа Бенкендорф. И, получив желаемое, стала осторожно снимать дрянь со щек пострадавшего.

Ли-ли подошла к мужу и взяла его за руку.

– Сок картошки в составе был?

Чернышев закивал. Для белизны.

– Он вытягивает воду, – пояснила Елизавета Андреевна. – Ты перебухал. Вот воды и не осталось.

Ли-ли побежала за графином. В Александра Ивановича влили ведра два. Вид его был жалок. Побелели даже усы, которые денди сдуру мазанул пеной с известкой.

Шурка не знал, как сдержаться. Ему даже захотелось в нужник от хохота.

– Только попробуй сболтнуть! – Чернышев сверкнул гневными очами. Синими, похожими на грозовую тучу. Неотразим! Даже с обесцвеченными усами.

– Что я? – вспылил Бенкендорф. – Завтра слуги разнесут по всему городу. В штаб не заходи.

– Я буду знать, кого благодарить, – прорычал Александр Иванович.

– Как она его терпит? – спросил Шурка на обратном пути домой.

– Она не терпит, – устало отозвалась жена.

* * *

18 октября 1820 года. Петербург.

Александр Христофорович стоял перед дверью, из-за которой слышался глухой, хриплый рокот солдатских голосов, и понимал, что его подставили.