подстилкой в холодной палатке, драным одеялом, сейчас рядом начнут ругаться или кашлять, и постылая, неприютная походная жизнь вернется, обязательно вернется…

Сердце заходилось в безумном стуке.

И вдруг теплая рука легла поперек груди, и кто-то попытался приобнять его. Кто-то родной, любимый лежал рядом, под пальцами – ткань сорочки, мягкая теплая кожа, заплетенные в косу волосы.

Саадар шумно, облегченно выдохнул.

Он дома. С Тильдой. С детьми. Все хорошо.

– Саадар? – тихий сонный голос прозвучал рядом. Он протянул руку, погладил жену по спине.

– Спи, – шепнул. – Все в порядке.

Тильда сонно ткнулась ему в плечо. Ее тепло и все еще непривычная мягкость подушек и перин тащили его в уютный кокон, но заснуть Саадар так и не смог. Тогда он осторожно выпутался из Тильдиных объятий, немного постоял, глядя в раскрытое окно – где-то за ним глухо, едва слышно ухнул еще один пушечный выстрел. Нет, не осада, не война – просто фейерверки, просто палят из пушек где-то в императорском дворце.

Он заглянул в соседнюю комнату – тишина, тихое сопение, белеет в потемках торчащая из-под одеяла девчоночья нога. Прикрыл дверь, чтобы не беспокоить детей, прошел через спальню, мимо темнеющего на стуле платья – ткань слабо отблескивала в свете луны, – мимо большого стола с книгами и бумагами – и вышел во дворик. Пахло дымом и ветром с холмов, горячим, сухим, сильным ветром.

Саадар сел на скамью под магнолией, откинулся на спинку – сон не шел.

– Почему не спишь?

В двери – мягкий, теплый круг света, руки держат маленькую лампу. Огонек дрожит, и ладонь прикрывает его, светясь красным.

– Ну вот, и тебя разбудил.

– Ничего, – со сна голос Тильды отдавал хрипотцой. Она подошла, поцеловала в щеку сухими прохладными губами, присела рядом, осторожно поставив лампу на край скамьи. – А я так устала, что даже не слышала, как ты пришел.

Ее кожа пахла миндалем. Нет, наверное, это ему казалось: она не пользовалась духами. Но он помнил тот дождливый день в Даррее и запах миндаля, когда влюбился. Помнил толстую косу, переброшенную через плечо, строгое платье, смуглое, склоненное над столом лицо. Колечко волос, выбившееся из прически и налипшее на лоб.

Тильда молча положила руку ему на колено – ободряющий нежный жест.

– Как твой день прошел?

Саадар рассказывал – да ничего особенного, нашли два трупа в канале, голых, с отрезанными… Отравлены цикутой и выброшены в воду – слишком грубо, наверняка для отвода глаз, да вот сейчас разбираться – кто да зачем. А это и так ясно – благородные реммы кому-то перешли дорогу, или карточный должок за ними, хотя – кто знает…

Она слушала, прислонившись лбом к его плечу.

– Знаешь что? Давай-ка выпьем вина.

Круг света плавно качнулся, двинулся к двери, пропал. Вернулась Тильда уже без лампы, зато с бутылкой вина и двумя стаканами зеленоватого полупрозрачного стекла – их привез Арон откуда-то из О. Тильда разливала вино, а он следил за ее руками, облитыми лунным светом.

– Забыл совсем! – Саадар вдруг спохватился. – Ведь сегодня пришло письмо от Арона. Я его на столе оставил…

Над ними висела полная, яркая луна, и читать письмо в ее свете Тильда могла даже без очков. Она прочитала вслух – несколько строчек – Арон, как всегда, не утруждал себя подробностями морской жизни: «У меня все чудесно, люди здесь самые благородные (даже среди простых матросов), и я почти не терплю нужды ни в чем необходимом. Как ваши дела? В будущую зиму меня обещают отпустить на сушу, и я приеду к вам».

– Как обычно, ничего не говорит!

В голосе Тильды прозвучало беспокойство, упрек. Саадар накрыл ее руку ладонью:

– Он обязательно вернется.

– Конечно.

Тильда обняла его, и они смотрели, как где-то над дворцом то появлялись, то пропадали крохотные отсюда шары разноцветных искр. Разговаривали, пили вино – они часто сидели здесь, затевали разговоры о пустяках, смеялись – сшивали этими разговорами, годами, поступками и мыслями свои жизни.

А над домом вставало созвездие Рулевого.

Эпилог

Дом

Ни бархатной шляпы с алым пером и рубином, ни расшитого золотом сюртука у Арона не было и в помине. Только строгий мундир, только мешок за спиной и песня – на обветренных губах. В мешке лежала смена белья, мешочек монет да новенькие компас и готовальня.

Кипучая суета Сорфадоса – желто-серого гиганта с белыми шипами храмов по хребту холма – сперва ошеломила Арона, оглушила его. За последние три года он привык к морю, к упорядоченной жизни военного корабля, где нет места безделью. Привык к склянкам, ранним подъемам, вахтам, обжигающему солнцу, изнуряющей работе.

И вот наконец – суша. Кренится под ногами, пытается сбежать в сторону дорога – с непривычки слишком уж надежная, недвижная. А толпа знай себе несет его узкими и широкими, круто забирающимися вверх и резко спускающимися вниз улицами, мимо трактиров, портиков, чайных домиков, храмов, жилых домов, канцелярий, складов и военных казарм.

…Это был небольшой дом, выкрашенный в небесно-синий цвет. Узор из мозаики, изображающий волны, повторялся по карнизу и у каждого окна, над широкой террасой натянут полосатый тент.

Сердце скакнуло и замерло, когда Арон открыл калитку и вошел в ухоженный садик. К нему кинулся огромный черный пес, залаял глухо, предупреждающе. Арон замер на дорожке, не двигаясь, а из глубины сада вышла девушка в пышном голубом платье, прикрикнула на пса строго и улыбнулась Арону:

– Добрый день. Вы кого-то ищете?

– Эвелин?

– О! – Она всплеснула руками. – Арон!

Миг – и они бросились друг к другу, и не было конца поцелуям, объятьям и возгласам радости. Арон смущался – какая взрослая стала Эви!

А потом они пошли в прохладный дом, и сестра усадила его за стол и принесла кувшин холодного молока.

– Мамы нет? А отца? А Марла где? Ты что, одна тут, птичка? – он ее называл так – а ведь сейчас она была совсем не та легконогая девчонка, какой он ее помнил – и ста́тью, и лицом пошла в мать. Расцвела. Сколько ей – семнадцать уже?

– Отец в Волчьем доме, как обычно, Марла с господином Шанно на стройке в Талли.

Арон сразу заметил, как резко, вдруг она сникла, лицо потухло – словно светило солнце за витражным окном – и пропало.

– Мы тебе писали. Только письма не успевают, – каким-то виноватым тоном сказала она. – Не доходят… Год уже прошел, как мама…

Она смолкла, но Арон понял.

Ссутулившись, сидел за столом в большой комнате. На стене две картины: он с Саадаром, Марлой и мамой – в тот год он выпустился из мореходной школы – и вид города с Эйбского холма. Обе – кисти Диего Ларса. Арон то сжимал, то разжимал кулак, глядел на узорчатую скатерть – на картины он не смотрел – цветы и плетнистые лозы расползались какими-то потеками. Вдруг он понял, что беззвучно плачет, но не отвернул, не спрятал лицо.

Дом жил вокруг как будто сам по себе, что-то происходило – служанка вывешивала на веревки белье, кто-то подметал пол, кто-то поставил перед ним тарелку с горячим бульоном, кто-то убрал его башмаки и кису.

– Вот так дела, приятель, – произнес знакомый голос, ничуть, кажется, не изменившийся. Арон оторвался от желто-красных узоров и увидел, что на пороге стоит Саадар – такой же высокий, огромный, только полностью седой, да и шрамов прибавилось, и морщин. – Вот так дела.

По-прежнему тяжелая ладонь легла на плечо.

Они проговорили с Саадаром всю ночь, пили вино, а наутро, когда рассвело, Арон, совершенно трезвый, отправился к Элье Веспе – туда, где похоронили маму.

Он прошел по широкой улице, по которой мимо медленно тряслись повозки, бежали по делам прохожие, тянулись на рынки вереницы быков, коз, овец. И вдруг он вышел на площадь, а впереди открылся океан – яркий, искрящийся.

Купол Эльи Веспы блестел под солнцем терракотой и белизной.

Арон нашел небольшую полукруглую нишу в северной стене храма, там, где был похоронен первый мастер-архитектор храма. Солнечный луч косо падал на нее из высокого окна, зажигал искрами мозаику, и изображение сначала не складывалось, распадалось – только приглядевшись получше, Арон понял, что на нем: двое взрослых и ребенок идут куда-то, к какому-то большому красивому городу впереди.

«Если вы ищете памятник госпоже Мариди, то взгляните вверх».

Арон замер под огромным раскинувшимся куполом – еще белым изнутри.

Он вспомнил, как в последний раз виделся с матерью три года назад – она тогда была страшно занята, как обычно. Но очень обрадовалась, и весь вечер они сидели на веранде ее дома, не похожего ни на дом деда в Файоссе, ни на сгоревший особняк отца в Даррее. Тут было много воздуха и света, и в каждой комнате внизу – великолепная мозаика. Драконы извивались, путешествуя из комнаты в комнату, морские змеи плыли вслед за кораблями, а из рассветной дымки вставали южные острова. Арон представлял, как двигаются руки мамы, выкладывают кусочек за кусочком целую картину, а Саадар помогает ей – и вот их ладони соприкасаются, мама улыбается смущенно…

К тому времени мама уже носила очки, а волосы ее стали совсем