С террасы Сивью со столь уместным названием – Вид-на-море – открывалась замечательная панорама океана, который с этой высоты казался безликим пространством, раздольной одноцветной полосой, а небо – чуть светлее оттенком. Береговая линия с террасы была не видна – так круто обрывались утесы под нею, а край уступа резко переходил в каменистую, глинистую осыпь, и этот пустынный пейзаж, рассеченный натрое – землю, воду и небо, где никакие деревья не перечеркивали эту плоскость и никакие контуры не смягчали рельефа, – вселял в душу смутную тревогу, так что вскоре ты вынужден был развернуться к океану спиной, а лицом – к восточным горам, что сегодня тонули в зыбкой пелене белых облаков. Ниже террасы скопления хокитикских крыш сменялись широкой бурой равниной реки Хокитика и серым изгибом косы; за рекой линия побережья уходила на юг и размывалась в дальней дали и дымке, пока совсем не исчезала в тумане.

– Тут хороший обзор, – отметил туземец-маори.

– Совершенно с вами согласен, хотя должен признать, что в этом краю я еще не видел ни одного пейзажа, который бы не пришелся мне по душе. – Девлин спустился на несколько шагов, протягивая руку. – Что ж, меня зовут Коуэлл Девлин. А вот вашего имени, боюсь, не помню.

– Те Рау Тауфаре.

– Те Рау Тауфаре, – очень серьезно повторил Девлин. – Как поживаете?

Этого выражения, что всего-то-навсего служит формулой приветствия, Тауфаре не знал. Пока маори ломал над ним голову, Девлин продолжил:

– Вы ведь были близким другом Кросби Уэллса, как я помню.

– Его единственным другом, – поправил Тауфаре.

– О, но если у человека есть хотя бы один близкий друг, он может почитать себя счастливцем.

Тауфаре ответил не сразу. Спустя мгновение он промолвил:

– Я учил его korero Maori.

Девлин кивнул:

– Вы делились с ним своим языком. Вы делились историями своего народа. Из такого камня строится хорошая дружба.

– Да.

– Вы называли Кросби Уэллса своим братом, – продолжал Девлин. – Помню, вы произнесли это самое слово в ту ночь в полицейском управлении – в ночь накануне погребения.

– Это фигура речи.

– Да, так – но за ней стоят высокие чувства. Зачем вы это говорите, если просто-напросто не для того, чтобы сказать: вам дорог этот человек, вы его любите, как любили бы собственную плоть и кровь? «Брат» – синоним любви, думается мне. Любви, которую мы готовы подарить – и с радостью.

Тауфаре обдумал эти слова и наконец промолвил:

– Некоторых братьев не выбираешь.

– О, – кивнул Девлин. – Не выбираешь, верно. Мы не выбираем свою родню, так? Семью не выбираем. Да, вы тонко подметили разницу. Очень тонко.

– А в одной семье, – продолжил Тауфаре, ободренный похвалой, – два брата порою совершенно не похожи друг на друга.

Девлин рассмеялся.

– И снова вы правы, – кивнул он. – Братья бывают очень разными. Вот у меня, знаете ли, только сестры. Четыре сестры, и все – старшие. Как они меня баловали!

Девлин помолчал, давая Тауфаре возможность рассказать о своей собственной семье, но Тауфаре лишь повторил еще раз свое замечание о братьях, явно очень довольный собственной проницательностью.

– Послушайте, Те Рау, могу ли я спросить у вас кое-что о Кросби Уэллсе? – внезапно проговорил Девлин.

Ибо он не забыл случайно подслушанного этим утром разговора в обеденном зале отеля «Резиденция». Политик Алистер Лодербек в силу какой-то загадочной причины был убежден, что покойный Кросби Уэллс и шантажист Фрэнсис Карвер приходятся друг другу братьями, невзирая на то что фамилии, похоже, носят разные; однако Лодербек наотрез отказался объяснять, почему он так считает. Может, Тауфаре, как близкий друг Уэллса, что-нибудь об этом знает.

Тауфаре нахмурился.

– Не спрашивайте меня про клад, – отвечал он. – Про клад я ничего не знаю. Меня уже допрашивали мировой судья, и полиция, и смотритель тюрьмы тоже. Не хочу повторять свои ответы еще раз.

– О нет, клад меня не интересует, – покачал головой Девлин. – Мне хотелось расспросить вас про человека по имени Карвер. Фрэнсис Карвер.

– Почему? – заметно напрягся Тауфаре.

– Я слыхал, он давний знакомец мистера Уэллса. По-видимому, этих двоих связывало какое-то неоконченное дело. Что-то… противозаконное.

Тауфаре молча сощурился.

– Вы что-нибудь об этом знаете? – настаивал Девлин.

Когда утром 14 января Те Рау Тауфаре в обмен на два шиллинга сообщил Фрэнсису Карверу, где живет Кросби Уэллс, он думать не думал, что подвергает своего друга какой бы то ни было опасности. В самом предложении ничего необычного не было, равно как и в способе его подачи. За сведения о пропавших на приисках люди нередко предлагали вознаграждение, причем речь необязательно шла о братьях, но и об отцах, дядьях, сыновьях, компаньонах, должниках и напарниках. В газете, безусловно, была рубрика «Пропавшие без вести», но не всякий старатель умел читать, и уж совсем немногие имели время и желание держаться в курсе ежедневных новостей. Предложить вознаграждение изустно было и дешевле, и порою куда действенней. Тауфаре радостно забрал два шиллинга, а когда тем же вечером он увидел, как Карвер подошел к хижине Уэллса, постучался и вошел, ему и в голову не пришло чего-либо заподозрить. Маори решил, что переночует на хребте рядом со своими силками, чтобы не помешать воссоединению Карвера с Уэллсом. Юноша предположил, что Карвер – давний сотоварищ Уэллса еще по данидинским временам, и, удовольствовавшись этим предположением, иных догадок не строил.

Однако на следующее утро Уэллса обнаружили мертвым; в день его похорон под кроватью нашли пузырек с лауданумом, а еще несколько дней спустя оказалось, что корабль Карвера «Добрый путь» снялся с якоря ночью 14 января, вне графика и под покровом тьмы. Тауфаре был в ужасе. Все свидетельства словно бы указывали на то, что Фрэнсис Карвер причастен к смерти отшельника, а если это правда, то не кто иной, как Те Рау Тауфаре, предоставил ему такую возможность, недвусмысленно сообщив, где Уэллса искать! Что еще ужаснее, он взял плату за свое предательство.

Самообладание Тауфаре, как неотъемлемая часть его представления о себе самом, не позволяло ему поступать необдуманно. Осознание того, что он предал друга за деньги, жгло его стыдом, и стыд этот являл себя как пропитанная отвращением ярость, направленная одновременно внутрь себя и вовне. После похорон Уэллса маори целыми днями пребывал в настроении самом мрачном, скрипел зубами, дергал себя за вихор и проклинал Фрэнсиса Карвера на каждом шагу.

Расспросы Девлина вновь ввергли Тауфаре в дурное расположение духа. Он вздернул подбородок, сверкнул глазами.

– Если какое-то неоконченное дело промеж них и было, теперь оно окончено! – гневно отвечал он.

– Конечно-конечно, – отозвался Девлин, успокаивающе замахав руками. – Но понимаете, я где-то слыхал, будто они братья. Да, Кросби Уэллс и Карвер. Может, это просто фигура речи, как вы сами выразились, но мне хотелось уточнить.