лампу, и луч ее света падает на решетку твоей камеры. У меня это часто-часто случалось. Свет от плохо поставленной лампы или свет от ламп дневного света на верхней или соседней галерее. Тогда я брал свою книгу, подносил ее к свету и читал. С трудом — буквы и абзацы словно с ума сходили от страха в этом инопланетном меркурийском подземелье. Но я все равно читал и читал, иногда с обескураживающей даже меня самого скоростью, а иногда очень медленно, словно бы каждая фраза или слово были пищей для всего моего тела, а не только для мозга. И так я мог читать часами, и не отрывался даже на сон или на мысли о том непреложном факте, что попал в тюрьму, ибо заботился о своих братьях, а этим братьям в большинстве абсолютно наплевать на то, что я тут гнию заживо. Я знал, что делаю что-то полезное. Это и было самым важным. Я делал нечто полезное, пока надзиратели ходили или обменивались приветствиями, сменяя друг друга, только мне их любезности казались оскорблениями, а возможно, как только что пришло мне в голову, они и были оскорблениями. Я делал нечто полезное. Нечто полезное, с какой стороны ни взгляни. Читать — это все равно что думать, молиться, разговаривать с другом, излагать свои идеи, выслушивать предлагающих свои идеи, слушать музыку (да, да!), созерцать пейзаж, выйти на прогулку по пляжу. А вы, любезные мои друзья, наверно, хотите спросить: а что ты там читал, Барри? Да все подряд. Но в особенности мне запомнилась книга, которую я прочитал в один из самых сложных периодов моей жизни, — я был в отчаянии, а книга вернула мне душевное спокойствие. Что же это за книга? Что за книга? Так вот это книга под названием «Краткое собрание сочинений Вольтера», и, уверяю вас, она очень полезная — или, во всяком случае, мне она очень пригодилась.

Той ночью, завезя Симена домой, Фейт спал в гостинице, где редакция забронировала ему номер. Портье сказал, что они ждали его еще вчера, и передал ему сообщение от начальника отдела: тот спрашивал, как все прошло. Из номера Фейт позвонил в редакцию, прекрасно зная, что в это время никого нет на месте, и оставил сообщение на автоответчике, в общих словах описав свою встречу со стариком.

Он принял душ и лег в постель, потом стал искать какой-нибудь порнографический канал. Нашел фильм, в котором немка занималась любовью с двумя неграми. Немка говорила по-немецки, и негры тоже говорили по-немецки. Он изумился: а что, в Германии тоже есть негры? Потом заскучал и переключил на бесплатную программу. Там ему попался кусок дурацкого шоу, в котором толстая женщина сорока лет вынуждена была терпеть оскорбления своего мужа, толстяка тридцати пяти лет, и его новой подружки, толстухи (хотя и вполовину не такой толстой, как они) тридцати лет от роду. Чувак сто процентов был пидором. Снимали эту хрень во Флориде. На экране все щеголяли короткими рукавами — только ведущий красовался в белом двубортном пиджаке, брюках цвета хаки, серо-зеленой рубашке и галстуке цвета слоновой кости. Иногда ведущий явным образом чувствовал себя не в своей тарелке. Толстяк жестикулировал и двигался как рэпер, а его полутолстая подружка всячески его воодушевляла. А супруга толстяка, напротив, сидела и молчала, глядя на публику, а потом разрыдалась, так и не сказав ни единого слова.

Вот на этом и надо заканчивать шоу, подумал Фейт. Но шоу — или эта часть шоу — на этом не закончилось. Увидев слезы жены, толстяк принялся поносить ее в два раза сильнее. Он наговорил много, и Фейт вроде как различил слово «полная». Также он заявил, что более не позволит отравлять себе жизнь. Я тебе не принадлежу — так он сказал. Через некоторое время сидевшая женщина отреагировала на ругань. Она встала и сказала, что более не в состоянии все это слушать. Она это сказала не мужу и не его подружке, а непосредственно ведущему. А тот ей сказал, что надо подстроиться под ситуацию и высказаться. А женщина плакала и говорила, что ее обманом заставили участвовать в передаче. А ведущий заявил, что тут никого не обманывают. Не будь трусихой, слушай, что он хочет тебе высказать, встряла со своей репликой подружка толстяка. Слушай, что я хочу тебе высказать, заявил толстяк, кружа вокруг нее. Женщина подняла руку, как будто это был бампер автомобиля, и вышла из павильона. Полутолстая села на ее место. Толстяк через некоторое время тоже сел. Ведущий, который торчал среди зрителей, спросил толстяка, где тот работает. Я сейчас без работы, но до недавнего времени был охранником, ответил тот. Фейт переключил канал. И вытащил из мини-бара бутылочку виски «Бык из Теннесси». Сделал глоток и понял, что сейчас его вырвет. Закрыл пробку и вернул ее в мини-бар. И через некоторое время уснул под бормотание телевизора.

Пока Фейт спал, показали репортаж про американку, которая пропала без вести в Санта-Тереса, штат Сонора, на севере Мексики. Репортера, американца мексиканского происхождения, звали Дик Медина, и он рассказывал о длинном списке убитых в Санта-Тереса женщин, многие из которых окончили свою жизнь в общей могиле городского кладбища, потому что никто их не опознал и не пришел за телом. Медина говорил на фоне пустыни. За ним виднелось шоссе, а вдали — возвышенность, на которую Медина указал и сообщил, что это уже Аризона. Ветер трепал черные прямые волосы корреспондента, одетого в черную рубашку с короткими рукавами. Потом на экране появились какие-то сборочные фабрики, и закадровый голос Медины сообщил, что на этом участке границы практически отсутствует безработица. Потом на экране замелькали люди, стоящие в очереди на узком тротуаре, микроавтобусы, покрытые тонкой пылью цвета детской неожиданности, провалы в почве, похожие на воронки времен Первой мировой войны, которые мало-помалу превращались в свалки, улыбающееся лицо парня не старше двадцати, тощего и смуглого, с выступающей челюстью, которого Медина за кадром представлял как койота, или проводника нелегалов за границу. Медина назвал имя. Имя девушки. Потом на экране появились улицы аризонского городка, откуда девушка была родом. Дома с рахитичными садиками, заборы из рабицы цвета грязного серебра. Несчастное лицо матери. Она уже все слезы выплакала. Лицо отца — высокого широкоплечего чувака, который пристально смотрел в камеру и молчал. За ними вырисовывались тени трех девочек. Это наши остальные дочери, говорила мать на английском с сильным акцентом. Три девочки, старшей не более пятнадцати лет от роду, бежали в тень, отбрасываемую домом.

Пока по телевизору показывали этот репортаж, Фейту снился чувак, который написал хронику, первую хронику, опубликованную «Черным рассветом» после того, как журнал