Адвокаты Скек и Барретт попытались организовать встречу с губернатором и высшими судебными властями штата, чтобы выступить в поддержку мер по облегчению процедуры проведения анализов ДНК и обеспечению компенсаций невинно осужденным. Вся компания отправилась к местному Капитолию, намереваясь провести там пресс-конференцию. Время было выбрано удачно: за ними следовала вся общенациональная пресса. Губернатор, разумеется, оказался слишком занят, трудился не покладая рук, поэтому выслал к митингующим своего первого помощника, весьма ушлого типа, который ухватился за идею устроить встречу Рона и Денниса с членами Оклахомского апелляционного уголовного суда. Было неясно, какие результаты должны воспоследовать от подобной встречи, но вероятность того, что она вызовет взаимное негодование, была велика. В пятницу днем у судей, конечно же, было полно работы. Только одна судья вышла к собравшимся, но к ней никто не имел претензий. Она не участвовала в рассмотрении апелляций и утверждении приговоров Рона и Денниса.

Барри Скек отправился обратно в Нью-Йорк. Марк остался в Нормане, где он и жил. Сара поехала к себе в Пурселл. Во всем этом безумии наступило затишье, всем требовался перерыв. Деннис с матерью остались в Оклахома-Сити у Элизабет.

На обратном пути в Аду Аннет вела машину, а Рон впервые за много лет сидел на переднем сиденье. Без наручников. Без тюремной одежды. Без бдительного вооруженного охранника. Он наслаждался пейзажами юго-восточной Оклахомы, изборожденной, словно волнами, грядами невысоких холмов с разбросанными тут и там фермами и нефтяными вышками.

Ему не терпелось поскорее уехать отсюда.

– Нам, в сущности, пришлось заново знакомиться, – рассказывала Рини. – Ведь мы так долго жили друг без друга. Следующий день после его освобождения мы провели чудесно. Я попросила его потерпеть – ведь у нас накопилось столько вопросов, и нам очень хотелось узнать все о его жизни в блоке смертников. Он проявил снисходительность и великодушно отвечал на наши вопросы несколько часов кряду. Одним из вопросов, который задала я, был вопрос: откуда у него на руках шрамы? «Я пребывал в такой депрессии, – ответил он, – что просто сидел и наносил себе порезы». Мы спрашивали, как выглядела его камера, была ли пища съедобной и так далее. «Мне бы не хотелось больше об этом говорить, – сказал он наконец. – Давайте побеседуем о чем-нибудь другом». Мы с уважением отнеслись к его желанию. Потом он уселся во дворике дома Аннет, играл на гитаре и пел. До нас, находившихся в доме, доносилось его пение, и я едва сдерживала слезы, думая о том, что ему пришлось пережить. Он подошел к холодильнику, открыл его и просто смотрел. Его радовало, что в доме столько еды, а особенно – что он, при желании, может есть все, что захочет. Стоя у окна в кухне, он изумлялся тому, какие у нас замечательные автомобили, он таких еще никогда не видел. Однажды, когда мы ехали в машине, он заметил, как необычно для него видеть обычных людей, спешащих куда-то по своим делам.

Рон волновался о том, чтобы поскорее снова приобщиться к церкви. Аннет не рассказала ему об инциденте с пастором и не собиралась этого делать. На воскресенье она пригласила Марка Барретта и Сару Боннелл, Рон хотел, чтобы они были с ним. На воскресную службу они прибыли все вместе заранее, чтобы занять места в первом ряду. Аннет, как всегда, сидела за органом, и когда она заиграла первый, весьма бравурный гимн, Рон вскочил, захлопал в ладоши и запел, искренне вдохновленный.

В своем вступительном слове пастор ни словом не обмолвился о возвращении Рона, но во время молитвы умудрился вставить, что Бог любит всех, даже Рона. Аннет и Рини взвились от гнева.

Пятидесятническая служба – мероприятие не для робких, и по мере того, как музыка становилась все громче, хор начинал раскачиваться, а паства приходила в возбуждение, несколько прихожан пробились к Рону, чтобы поприветствовать его, обнять и поздравить с возвращением. Но таких было ничтожно мало. Остальные добрые христиане лишь глазели на убийцу.

В тот день Аннет покинула эту церковь, чтобы никогда больше в нее не возвращаться.

В воскресенье «Ада ивнинг ньюз» вышла с заголовком на первой полосе: «Обвинитель защищает свой труд по большому счету». Статья сопровождалась пафосной фотографией Билла Питерсона, выступающего в суде, перед прокурорской стойкой.

По понятным причинам он чувствовал себя неуютно после оправдания Рона и Денниса и испытывал потребность поделиться с жителями Ады своим недовольством. Он выражал недоверие доказательствам невиновности освобожденных, и все его высказывания, по словам Энн Келли, были не чем иным, как вспышкой раздражения оскандалившегося прокурора, которому лучше бы избегать репортеров.

Статья начиналась так:

Окружной прокурор округа Понтоток Билл Питерсон утверждает, будто адвокаты Денниса Фрица и Рона Уильямсона напрасно доверились данным анализа ДНК, на основании которых их клиенты были освобождены из тюрьмы.

Протягивая Питерсону якобы спасительную веревку достаточной длины, чтобы он мог на ней повеситься, ему позволили пуститься в пространные и подробные воспоминания о том, как проводились анализы ДНК в деле Картер. При малейшей возможности Питерсон делал дешевые выпады в адрес Марка Барретта и Барри Скека и не упускал ни единого шанса одобрительно похлопать по плечу самого себя: ведь анализы ДНК – это его идея!

Он ухитрялся увиливать от очевидного. Не раз признал: он хотел получить данные этих анализов только для того, чтобы забить последние гвозди в гробы Рона и Денниса. Он был настолько уверен в их виновности, что не боялся результатов. Теперь же, когда эти результаты оказались не в его пользу, он требовал похвалы за свою честность.

Ребяческое тыканье пальцем продолжалось пункт за пунктом. Питерсон зловеще обронил смутный намек на наличие других подозреваемых и продолжение сбора улик. В статье говорилось:

Он (Питерсон) сказал, что обнаружены новые улики, связывающие Фрица и Уильямсона с убийством Картер. Закон о том, что дважды судить за одно преступление нельзя, здесь неприменим, и они могут снова предстать перед судом.

Питерсон сообщил также, что следствие по делу об убийстве Картер возобновлено и Глен Гор не единственный подозреваемый.

Заканчивалась же статья двумя убийственными цитатами из Питерсона. Первая:

Я действовал совершенно правильно в 1988 году, выступая против них обвинителем. Теперь же, соглашаясь снять с них обвинения, я делал лишь то, чего требовали закон, мораль и этика при новых открывшихся обстоятельствах.

Оставалось, разумеется, добавить, что его в высшей степени моральное и исключительно этичное согласие на освобождение осужденных случилось почти через пять лет после того, как Рона чуть не казнили, и через четыре после того, как Питерсон публично отчитал судью Сэя за то, что тот назначил пересмотр дела. Поднявшись на немыслимую этическую высоту, Питерсон в последний момент вяло посодействовал тому, что два невинных человека провели в тюрьме всего двенадцать лет.

Но самая достойная сожаления часть истории заключалась во второй цитате. Эти слова Питерсона были выделены рамкой и помещены в центре первой полосы.