Предполагалось, что он умрет. Тридцати ударов кнутом было более чем достаточно, чтобы отправить на тот свет любого из смертных. Витая плеть и сама по себе могла снимать с костей мясо, но ее для верности снабдили мелкими крючьями и свинцовым яйцом. Размером с куриное — средней тяжести по пыточным меркам, — оно методично перебивало ребра, и ему пришлось в кровь искусать губы, чтобы не закричать.

Из собора неслось мелодичное пение, сплетаясь с комариными звонами и писком крыс. Вороны пропали, как исчезло и розовое сияние на западе. Ракоци осознал, что наступила ночь. Вечерня давно должна была завершиться, и в храме сейчас, наверное, призывали Господа даровать московитам спокойные и сладкие сны. Молитва эта так и звалась: на сон грядущий.

«Они уверены, что утром найдут тебя мертвым, — твердил он себе, пытаясь отвлечься от боли. — Если этого не случится, возникнут подозрения, влекущие за собой новые пытки — более страшные, чем те, что ты принял. Пережитая порка покажется лаской в сравнении с ними. Нельзя это допустить. Следует срочно придумать, как выкрутиться. Как? Ну, например, обернуться волком. Волком, птицей, летучей мышью…» Ракоци мысленно усмехнулся. С переломанными костями даже в новом обличье далеко не уйдешь. Это лишь мифы, волшебные сказки — слишком чудесные, чтобы быть явью. В реальности все гораздо проще и приземленнее. Правда, перерождение после смерти кое-что ему все-таки даровало: невероятную для человека выносливость, необычайную силу, власть над животными, способность видеть во тьме. Всего остального — и особенно успехов в медицине, в алхимии — он достиг сам упорным и кропотливым трудом.

Он осознал вдруг, что больше не слышит церковного пения и что факелы, освещавшие двор, не горят. Как давно их погасили? Час назад? Или два? Прищурившись, он взглянул на небо, но звезды прятались за быстро бегущими облаками. Определить по ним время было бы можно, однако усилие вызвало острую боль в плечах и затылке. Ракоци уронил голову, и клепка рассохшейся бочки, сладостно крякнув, всадила в его щеку пару заноз.

Где-то невдалеке зарычали и заскулили собаки. Что они чуяли? Крыс или кровь? Снаружи, за стенами, прокричали торговцы, сообщая прохожим, что убирают товар.

Следующим ярким пятном в полубредовом бдении Ракоци было возвращение из отлучки оравы подгулявших солдат. Многие пели, сбиваясь с мотива и перевирая слова, кто-то безудержно хвастал своей мужской доблестью, якобы доводившей до обморока всех местных шлюх. Его досужая пьяная болтовня сопровождалась завистливой бранью менее успешливых сослуживцев.

Ракоци вдруг исполнился сострадания к этим здоровякам, ведать не ведавшим, сколь скоротечны их жизни. Им, вероятно, где-то за двадцать, они молоды и полны сил, но большинству из них не суждено прожить и полвека «Ну-ну, — сказал он себе, — что в том за печаль? Ты сам к пятидесяти годам лет семнадцать как числился в мертвых».

Солдаты исчезли, и крысы опять затеяли драку. Битва разразилась внезапно, в темноте слышались злобные взвизгивания и щелк зубов. Он содрогался от омерзения и вскрикнул, когда в раскромсанную лодыжку вонзились острые коготки.

Вдруг у ближайшей к собору стены что-то хрустнуло — вкрадчиво, тайно.

Ракоци мгновенно насторожился и, невзирая на нестерпимую боль, приподнял голову, но сумел различить лишь изгиб клепок бочки. От напряжения ссадины на его лице начали заново кровоточить.

Это были шаги.

К нему приближались двое — молча, неторопливо. Ракоци замер, кляня свои цепи, Он был уверен: возвращаются каты, решившие теперь уже окончательно расправиться с ним.

Кто-то, встав на колени, расцепил кандалы. Ракоци вскрикнул от боли.

— Еще жив, — прошипел Годунов, поднимаясь. — Теперь снимем наручники. — Поддержите его.

— Но он так избит, — возразил Бенедикт Лавелл, с ужасом озирая кровавое месиво, в которое превратилась спина его друга.

— Будет хуже, если он свалится, — пробормотал, размыкая оковы, Борис.

Ракоци застонал, ему вдруг показалось, что его снова вздергивают на дыбу. Где он? В Москве? В Требизонде? В Толедо? Или в темнице под Колизеем? Он задрожал, силясь вспомнить, но голова пошла кругом и все погрузилось во мрак.

— Обеспамятел. Нам будет проще, — буркнул Борис, закидывая руку Ракоци себе на плечо. — Чудо, что в нем еще теплится жизнь.

Лавелл помолчал, потом — очень тихо — сказал:

— Мне доводилось видеть людей, подвергнутых бичеванию, но ничего подобного я не мог и представить.

— Бич или кнут — все едино, — проговорил с натугой Борис. — Старайтесь держать его на весу.

— Я стараюсь, — озлился Лавелл, поддергивая обмякшее тело повыше.

Ракоци глухо охнул, на краткий миг вынырнув из беспамятства, потом голова его снова упала на грудь. Поддерживаемый с обеих сторон своими товарищами, медленно продвигавшимися вперед, он словно бы перестал существовать, превратившись в сгусток чудовищной пульсирующей боли.

— Сюда, — прошептал Борис, указывая на дверцу в стене. — Надеюсь, кровь с него не течет.

— Думаю, она уже запеклась, — сказал Лавелл. — Лохмотья липкие, но не мокрые.

— И то ладно, — мрачно кивнул Борис. — Не хотелось бы, чтобы нас выследили.

— Да уж, — откликнулся Лавелл.

Мотаясь из стороны в сторону, Ракоци все пытался сглотнуть ком, подкативший к горлу. Тошнота, его мучившая, напоминала морскую болезнь, хотя вода вокруг вроде бы не плескалась. Как странно, думал он, как это странно — и стискивал зубы при каждом толчке. Кричать было нельзя, он знал это твердо, хотя и не мог бы сказать почему, и это тоже казалось ему очень странным.

У дверцы Ракоци притиснули к стенке, и Борис прокрался вперед — взглянуть, что творится на улице. Показав знаком, что путь свободен, он вернулся, и они с Лавеллом, осторожно поддерживая обвисшее тело, выбрались за пределы казармы.

Запирая дверцу, Борис прошептал:

— Если кто-нибудь набредет на нас, размахивайте руками и бранитесь как осерчавший боярин. Громко костите мошенника-челядинца, попытавшегося вас обобрать. В дело между господином и проштрафившимся слугой никто не осмелится встрять.

— Разве что другой господин, — пошутил хмуро Лавелл.

— Лучше молитесь, чтобы этого не случилось, иначе нам придется убить его, — сказал Борис, испытующе глядя на своего сообщника. В коротком кожаном камзоле для верховой езды он более походил на бывалого воина, нежели на царедворца.

— Уже молюсь, — кивнул англичанин.

Ракоци, вновь ожившему, показалось, что он идет по битым стеклам. Попытка пошевелить пальцами ног только усилила муку.

— Тихо, — шепнул ему Лавелл. — Ни звука.

Ракоци скривил губы. Ему отчаянно захотелось показать своим спутниками, что он все понимает и будет молчать, но предпринятое усилие вновь лишило его сознания.

— Не могу, — сказал Лавелл жалобно. — Его спина… меня от нее мутит.