Для Джо момент откровения наступил на восемьдесят шестом этаже нового здания Эмпайр-стейт-билдинг. Никто из ребят никогда не поднимался на лифте более чем на несколько этажей в отеле, и быстрый подъем одновременно волновал и пугал их. «Уши заложило, глаза вылезли из орбит», – написал Шорти Хант домой в тот вечер.

Джо никогда не летал на самолете и никогда не видел город с высоты, превышавшей его собственный рост – метр девяносто два. Теперь же, стоя на смотровой площадке, он глядел на шпили Нью-Йорка, поднимавшиеся в небо сквозь пелену дыма, пара и знойного марева, и не знал, страшно это или восхитительно.

Он облокотился на каменный парапет и глянул вниз, на миниатюрные машины, автобусы, толпы малюсеньких людей, несущихся вдоль улиц. Джо слышал, что город под ним шумел, но теперь шум был едва слышен. Какофония громких гудков, воющих сирен и грохочущих трамваев, которая убивала его слух на уровне улиц, теперь ослабла до более спокойного и мягкого гудения, похожего на звучное дыхание огромного живого существа. Этот мир был большим и единым, а он и не представлял себе этого раньше.

Джо заглянул в никелевый телескоп, чтобы лучше рассмотреть Бруклинский мост, потом перевел его на Нижний Манхэттен, а потом на стоящую вдалеке статую Свободы. Через несколько дней он будет плыть мимо этой статуи в страну, где, как он это понимал, свобода не была данностью, где она всегда находилась под угрозой. Осознание, которое понемногу приходило ко всем парням, пришло и к Джо.

Теперь они представляли перед всем миром нечто большее, чем самих себя, но образ жизни и определенный набор ценностей. Свобода была, вероятно, самой фундаментальной из этих ценностей. Но то, что их объединяло – доверие друг другу, взаимоуважение, человечность, честная борьба и забота друг о друге – все это были части, из которых для всех них состояла Америка. Вместе со страстью к свободе они возьмут с собой в Берлин все эти ценности и убеждения и представят на обозрение всему миру, когда спустятся на воду в Грюнау.

Внезапное откровение посетило и Бобби Мока. Он сидел в тени под деревом на широком поле на Траверс-Айленде и открывал конверт. Ему пришло письмо от отца, которое Бобби уже давно просил прислать, – с адресом родственников в Европе, к которым он планировал заехать в гости. Но в этот конверт был вложен еще один, поменьше, с надписью: «Прочитай это в укромном месте». Теперь, сидя под деревом, он взволнованно открыл второй конверт и прочел записку внутри. Когда он закончил читать, слезы покатились по его щекам.

По меркам двадцать первого века новости были довольно безобидные, но в контексте социального пейзажа Америки 1930-х годов они вызвали у парня глубокий шок. Когда он встретит своих родственников в Европе, писал Гастон Мок своему сыну, он узнает, что его семья была еврейского происхождения.

Бобби еще долго сидел под деревом и размышлял. Он был поражен не потому, что обнаружил свою связь с той частью общества, которая в те годы сильно притеснялась большинством. Когда он обдумал эту новость, то впервые понял, какую ужасную боль, должно быть, держал его отец внутри себя так много лет. Его отец понимал: чтобы преуспеть в Америке, необходимо утаить существенный элемент его личности от друзей, соседей и даже своих собственных детей, и делал это на протяжении десятилетий. Бобби воспитали согласно принципу, что каждого нужно судить за его поступки и характер, а не в соответствии со стереотипами. Его отец сам научил его этому. Теперь суровым открытием для Бобби было то, что его отец был слишком напуган, чтобы жить согласно этой простой жизненной позиции, раз он держал свое наследие в секрете, которого надо было стыдиться, даже в Америке, даже перед своим любимым сыном.

9 июля Нью-Йорк запекался под солнцем самой огромной волны жары в американской истории. В течение месяца доселе невиданные температуры иссушали Запад и Средний Запад. Даже ужасное лето 1934 года не было настолько знойным. Теперь жара распространилась от одного побережья до другого и даже ушла далеко на север, в Канаду. Три тысячи американцев умрут от духоты за эту неделю, и сорок из них – в Нью-Йорке.

Олимпийская восьмивесельная команда США, однако, прохлаждалась на территории Нью-Йорк Атлетик Клаб. Каждый день они садились в лодку и направлялись на принадлежавший клубу частный остров Хаклберри, расположенный за полтора километра от острова Траверс, в прохладных водах залива Лонг-Айленд. Это был не остров, а двенадцать акров рая, и парни влюбились в него в тот момент, когда сошли со своего катера на берег в одной из целого скопления небольших гранитовых пещер. Парни носили индейские повязки с перьями, которые члены клуба надевали, когда посещали остров. Они ныряли с каменных скал в холодную зеленую воду залива, плавали, дурачились в воде, потом растягивались на теплых плоских глыбах гранита, немного поджаривались на солнышке и через какое-то время снова ныряли в воду.

Чак Дэй курил «Лаки Страйк» и без умолку шутил. Роджер Моррис лежал на камнях с сонным видом, делая сердитые замечания по поводу вредной привычки Дэя. Горди Адам просто тихо грелся на солнышке в своей повязке. Джо бродил по острову и изучал его геологию, находя борозды ледникового происхождения в граните. Бобби Мок пытался организовать бурную деятельность, расшевелить парней, за что его бесцеремонно окунули в воду три или четыре раза. Здесь все они вели себя непринужденно и чувствовали себя в своей тарелке. На море и в лесах они были в своей стихии, как не могли бы быть на Манхэттене со всем его блеском и шиком.

На третий день Эл Алриксон наложил запрет на их плавание. Он твердо решил, что любая физическая деятельность, кроме гребли, была вредна для гребцов – она развивала неправильный набор мышц.

Наконец пришло время собирать вещи и готовиться к Германии. Тринадцатого июля Покок руководил парнями, пока те осторожно загружали девятнадцатиметровый «Хаски Клиппер» в длинный грузовик, а потом они с полицейским эскортом повезли его через центр Нью-Йорка на Гудзон, на пирс 60, где пароход «Манхэттен» готовился к отплытию через два дня. Покок потратил несколько дней на острове Траверс на тщательную шлифовку остова лодки, нанося слой за слоем морской лак и полируя каждый слой до тех пор, пока лодка не стала блестеть, словно водная гладь. Вопрос был не только в эстетике. Покок хотел, чтобы у лодки было самое быстрое и обтекаемое дно, которое только можно сделать. В Берлине на историю могли повлиять и доли секунды.

Когда грузовик с лодкой остановился возле берега на Манхэттене, Покок увидел, что док был скорее похож на скопление офисов, складов, с кипами груза и с крытыми проходами для пассажиров. Покок вместе с парнями должны были сами погрузить лодку на теплоход, но скоро они обнаружили, что на пристани просто не было места, чтобы маневрировать длинной лодкой и пронести ее на борт. Все ребята были в рубашках и галстуках, так как после погрузки лодки они были приглашены на прием и званый ужин в отеле «Линкольн». Парни аккуратно шли, держа лодку над головами, но им пришлось бродить туда-сюда по доку почти час в иссушающей жаре, пытаясь подобраться к красному остову корабля вместе с лодкой.

Наконец кто-то из ребят заметил багажный трап, опускающийся под углом в шестьдесят градусов к уровню улицы. Аккуратно они поместили носовую часть лодки на трап. Потом, проползая на четвереньках, они затащили судно по трапу на прогулочную палубу. Отсюда, снова подняв ее высоко над головами, они понесли лодку наверх, на шлюпочную палубу, привязали ее, накрыли брезентом и стали надеяться и молиться, что никто не примет ее за лавочку. Пропитанные потом и в грязных штанах, парни поспешили на прием, сильно на него опоздав.