Он был в доме Мирабо. Ему сказали, что граф испытывает сильную боль и не может его принять. Он умолял: прошу вас, всего на несколько минут. Оставьте ваше имя в книге у двери, посоветовали ему.

После, когда было уже слишком поздно, женевец мимоходом заметил: «Мирабо вас звал, в самом конце. Нам пришлось сказать, что вас нет».

Дважды в день двор посылал осведомиться о его здоровье – а было время, когда Мирабо рвался им помочь, но никто тогда за ним не послал. Все было забыто: подозрения, увертки, гордыня: цепкая рука эгоиста на будущем нации, перебирающая обстоятельства, словно засаленную стопку векселей. Незнакомцы останавливались на улицах, чтобы вместе погоревать и ужаснуться будущему.

На столе у Камиля лежал листок с почти нечитаемыми каракулями. Дантон поднял его.

– «Ступайте, глупцы, и падите ниц пред могилой этого божества…» Что там в конце?

– «Божества лжецов и воров».

Дантон в ужасе опустил листок на стол.

– Вы не можете это опубликовать. Газеты заполнены панегириками. Барнав, который был его вечным оппонентом, произнес хвалебную речь перед якобинцами. Сегодня ночью Коммуна и Национальное собрание в полном составе будут шагать в его похоронной процессии. Его восхваляют самые заклятые враги. Камиль, если вы это опубликуете, вас разорвут на части, как только вы появитесь на публике. В буквальном смысле.

– Я пишу, что хочу, – огрызнулся Камиль. – У нас свобода мнений. Если меня окружают лицемеры и наивные глупцы, из этого не следует… должен ли я поменять свое мнение, если человек умер?

– Господи Иисусе, – потрясенно промолвил Дантон и вышел.

Стемнело. Люсиль была на улице Конде. Прошло десять минут, Камиль сидел в темноте. Жанетта заглянула в дверь:

– Вы ни с кем не хотите говорить?

– Ни с кем.

– Просто пришел депутат Робеспьер.

– Да, с Робеспьером хочу.

Он слышал за дверью ее тихий голос – женщины из низов. Я всегда имел подход к матерям, подумал он; к матерям и друзьям.

Робеспьер выглядел осунувшимся и озабоченным, его бледная кожа отливала желтизной. Он нерешительно подтянул к себе стул и сел напротив Камиля.

– Вы плохо спите? – спросил Камиль.

– Особенно в последние дни. Мне снятся кошмары, а когда я просыпаюсь, мне трудно дышать. – Он осторожно приложил руку к грудной клетке, с ужасом думая о предстоящем лете, удушающем одеяле стен, улиц и общественных зданий. – Я хотел бы иметь здоровье покрепче. Мой распорядок испытывает меня на прочность.

– Может быть, откроем бутылочку и выпьем за славную кончину?

– Нет, спасибо. Я и так пью слишком много, – извиняющимся тоном промолвил Робеспьер. – Нужно перестать хотя бы после обеда.

– Я бы не назвал это послеобеденным временем, – сказал Камиль. – Макс, что с нами будет?

– Двор найдет нового советчика, а Национальное собрание – нового хозяина. Он был их хозяином, ибо по натуре они рабы – по крайней мере, так бы сказал Марат.

Робеспьер придвинул стул на пару дюймов ближе. Они понимали друг друга с полуслова, только они вдвоем.

– Барнав возвысится, хотя ему далеко до Мирабо.

– Вы ненавидели Мирабо, Макс.

– Нет. – Он быстро поднял глаза. – Это не ненависть, ненависть мешает судить здраво.

– Я никого не сужу.

– Не судите. Поэтому я и пытаюсь вас наставлять. Надо судить события, не людей. Вы слишком привязались к Мирабо. Для вас это было опасно.

– Да, но он мне нравился.

– Понимаю. Я признаю, он был щедр к вам, придал вам уверенности в себе. Я почти уверен, что он хотел стать вам отцом.

Господи, подумал Камиль, неужели ты воспринимал наши отношения в этом свете? Сомневаюсь, что я испытывал к Мирабо сыновние чувства.

– Среди отцов встречаются такие мошенники.

Мгновение Макс хранил молчание, затем сказал:

– В будущем нам придется заводить отношения с оглядкой. И если придется рвать связи… – Он замолчал, осознав, что случайно проговорился.

Некоторое время Камиль молча смотрел на него:

– Вижу, вы заглянули не ради того, чтобы поговорить со мной о Мирабо. Я могу ошибаться, но что-то подсказывает мне, вы пришли признаться, что не намерены жениться на Адель.

– Я не хочу никого обижать. Однако вы правы, я пришел ради этого.

Робеспьер отвел глаза. Какое-то время они сидели молча. Вошла Жанетта, улыбнулась и зажгла лампы. Когда она вышла, взбешенный Камиль вскочил:

– Вы поступили дурно.

– Это трудно объяснить. Минуту терпения.

– Я должен буду ей сказать?

– Я на это надеюсь. Я понятия не имею, как объяснить ей. Вы должны понять, мне кажется, я совсем не знаю Адель.

– Вы знали, что делали.

– Не орите на меня. Нет никаких договоренностей, ничего не решено. И это больше не может продолжаться. Чем дальше, тем хуже. На свете достаточно кандидатов в мужья куда лучше меня. Я даже не понимаю, как все началось. Как я могу жениться?

– Почему нет?

– Потому что… потому что я предан работе. Я работаю, потому что считаю это своим долгом. Я не могу позволить себе уделять время семье.

– Но вы должны есть, Макс, вы должны спать, должны где-то жить. Даже вам нужно иногда передохнуть. Адель отдает себе отчет, что ее ждет.

– Но это еще не все. Может статься, придется принести жертву революции. Я был бы счастлив, это то, о чем я…

– Какого рода жертву?

– Допустим, мне придется умереть.

– О чем вы толкуете?

– Мне не хотелось бы оставлять ее вдовой во второй раз.

– Вы, случайно, не беседовали об этом с Люсиль? Она уже все продумала. Что может вспыхнуть эпидемия бубонной чумы. Что на улице вас переедет экипаж. Застрелят австрияки, что представляется мне весьма вероятным. В любом случае однажды вы умрете. Но если каждый будет так думать, человеческий род прервется, потому что никто не осмелится завести детей.

– Я понимаю, – смущенно сказал Робеспьер, – для вас женитьба была правильным шагом, даже если вашей жизни угрожает опасность. Но не для меня.

– Теперь даже священники женятся. Вы сами ратуете за это в Национальном собрании. Ваши поступки противоречат духу времени.

– Нельзя сравнивать меня со священниками. Большинство из них не могли придерживаться целибата, мы покончили с этим злом.

– Думаете, воздерживаться легко?

– Дело не в легкости.

– Та девушка из Арраса, кажется, Анаис? Вы женились бы на ней, сложись все иначе?

– Нет.