— Бедовый ты парень, Митька, — хмыкнул сидящий неподалеку взводный артельщик Степан Егоров.

— Это точно, — хмыкнул тот в ответ, продолжая рассматривать чудной кошелек и пытаясь сообразить, в чем подвох. — Аж девать некуда эту самую бедовость.

— Ну не скажи, — продолжил развивать свою мысль Степан, — кабы кто другой попросил у офицера поблажки, так разве бы он дал? Да ни в жисть! А тебе — пожалуйста. Может ты и впрямь из графьев?

— Из них, из них, — пробурчал в ответ Будищев, нашедший на боку портмоне странный рычажок. — Чуешь, как портянки пахнут? Это у всех графов так!

Отодвинув странный рычаг, любознательный унтер-офицер хотел было нажать на него, но в последний момент передумал и взялся за оказавшуюся под ним защелку. Раздался негромкий щелчок, и открылось второе, более широкое отделение кошелька, в котором был спрятан хитроумный механизм.

— Чего там? — заинтересовано спросил артельщик, но увидев, что ни золота, ни брильянтов внутри не нашлось, сразу же потерял интерес. — Тьфу, баловство господское!

Зато Дмитрий внимательно все осмотрел и едва не покрылся испариной, диковинная машинка оказалась ни чем иным, как малокалиберным шпилечным револьвером, спрятанным в корпус кошелька. В барабан его помещалось шесть патронов, нарезов на стволе не было, так что оружие было скорее психологическим, нежели боевым, однако сделанным довольно искусно и не без фантазии. Во всяком случае, грабитель вздумавший потребовать у хозяина "кошелек или жизнь" рисковал сильно удивиться, возможно, даже до летального исхода. А приводился в действие револьвер, как раз тем самым рычажком, который унтер едва не потянул, пытаясь понять его предназначение.

— Музыкальная шкатулка, поди? — поинтересовался Егоров.

— Она самая, — невозмутимо ответил Будищев и захлопнул крышку. — Только поломанная.

— Рубля три за нее дадут?

— Если починить, то и больше, — ответил унтер и сунул добычу за пазуху. — Время будет, посмотрю, что можно сделать, а сейчас и впрямь недосуг.

Ощупав висящее на палке обмундирование и сочтя его пригодным для дальнейшей носки, он быстро переоделся и вновь превратился из Митьки в господина унтер-офицера — царя, бога, и воинского начальника для всех нижних чинов из своего взвода.

— Становись! — скомандовал он и солдаты, немедленно похватав оружие и одежду, построились перед ним, одеваясь на ходу.

— Слушай мою команду, — продолжил он, когда подчиненные привели себя в порядок. — Патроны разобрать, костры раскидать, Егорову собрать хабар и не отставать. Остальные, за мной, шагом, марш!

Взвод дружно двинулся за своим командиром, который хоть и был донельзя требователен и строг, однако, в бой всегда шел первым, никогда не бросил товарища будь тот ранен или убит и при этом всячески заботился о своих подчиненных, не брезгуя для этого никакими средствами.

Степан, быстро собрав в кучу лежащие на холстине вещи, сунул их в ранец и побежал вслед за товарищами. До службы этот разбитной ярославец служил половым в московском трактире и был ничуть не меньше Дмитрия охоч до разных сомнительных схем, на чем они и сошлись. Егоров быстро сообразил, что этот странный, якшающийся с вольноперами, унтер умеет заработать даже в самых невероятных условиях, и потихоньку сумел втереться к нему в доверие, став правой рукой в хозяйственных вопросах.

Турки, понеся большие потери, не стали более упорствовать и бросили Констанцу без боя, отойдя на Омуркиой. Тиньков не стал их преследовать, а ограничившись очищением деревни от неприятеля, занял своим отрядом господствующую на ней и всеми окрестными дорогами высоту. Встав после этого на бивуак, он послал в штаб дивизии ординарца с докладом о своих успехах и стал ожидать дальнейших распоряжений.

Впрочем, Будищев и его люди ничего об этом не знали. Догнав ушедшие вперед картечницы, они тут же заняли свое место и шли дальше, как будто и не отставали. Линдфорс и Самойлович, заметив их, промолчали, а другим до них и вовсе не было никакого дела. Достигнув вершины холма, пехота и артиллерия расположились на ней, а казаки и гусары рассеялись по округе, ведя разведку.

Дмитрий глядя на раскинувшиеся перед ним пространства, пытался понять, что его тревожит. По своей натуре он не был склонен к любованию пейзажами и за пышным осенним увяданием видел не красоту природы, которую воспевали поэты, а грязь, слякоть и холод. С деревьев осыпаются листья? Это с одной стороны хорошо, враг не сможет подкрасться, прикрываясь зеленкой. С другой — плохо, потому что и к нему теперь сложнее добраться. С холма все хорошо видно? Это замечательно, если не считать, что и сами они всем заметны.

— Здорово, Граф, — отвлек его от размышлений знакомый голос.

— Привет, Федя, как поживаешь?

Нашедший его Шматов в ответ расплылся в широкой улыбке и принялся рассказывать новости: Северьян Галеев, слава тебе Господи, выздоровел и вернулся в свою роту. В бою никого не убило и за это тоже спасибо Царице Небесной. У многих солдат до того прохудились сапоги, что они ходят в купленных у местных опанках, а ротный хотя и крутит носом, но пока что не наказывает. У самого же Федора справленые еще в Бердичеве сапоги еще вполне целые, чем он донельзя доволен.

— Хитров-то не обижает? — перебил его Дмитрий, которому рассказ приятеля был не особо интересен.

— Нет, его в другое отделение перевели, а у нас теперь отделенным — Штерн.

— Николаша?

— Ага, только он смурной ходит, будто в воду опущенный, видать по болгарке своей сохнет, а ведь у него невеста…

— Погоди, Федя, что-то я не помню, чтобы мы в Бердичеве на помолвке гуляли. Так что, девушку эту, конечно, жаль, но невестой ее не назовешь.

— Оно так, — насупился Шматов. — Только сестра Берг, она такая…

— Ты чего, влюбился?

— Скажешь тоже, я мужик сиволапый, а она барышня!

— Ну, брат, — усмехнулся в ответ Дмитрий, — в этом деле никакой разницы нет, уж ты мне поверь!

— Не говори так…

— Ладно, не буду, а где, кстати, сам Николаша?

— Да вон там, — махнул рукой Шматов.

Штерна Дмитрий нашел через несколько минут, сидящим на камне и с задумчивым видом, наблюдавшим за окрестностями. В общем, он выглядел как обычно, и лишь внимательный наблюдатель мог понять, что на душе у него не спокойно. Николая выдавали глаза, обычно веселые и искрящиеся, теперь они совсем потухли и потускнели.

— Привет, Коля!

— Здравствуй.

— Страдаешь?

— Какое тебе дело?

— Ну, ты мне друг все-таки!

Штерн сначала поморщился как от зубной боли, но затем справился и с грустной усмешкой отвечал:

— Прости, но мне совсем не хочется быть мишенью твоих насмешек. Ты человек может и неплохой, но при этом черствый и злой. Вряд ли твое сочувствие мне поможет.