приехать, причем не особенно рассчитывал на ответ. Вторично он написал ему этой весной, сообщил, что приезжает.

Правая сторона Красной площади, если смотреть от собора Василия Блаженного, огорожена в связи с предстоящим праздником, и подойти к универмагу нельзя. Симон издали разглядывает восковые фигуры манекенов, задрапированных в платья. Витрины продовольственных товаров своим подчеркнутым изобилием наводят на мысль о пиршествах и напоминают рекламные объявления некоторых французских ресторанов прошлых времен, где на фоне всякой снеди был изображен улыбающийся посетитель с повязанной вокруг шеи салфеткой, с ножом и вилкой в руках, готовый ринуться в атаку на расставленные перед ним яства. Раньше в здешних витринах красовались диаграммы, полотнища красной материи, портреты и бутафорские колбасы. Он помнит слова Саши: «Ты понятия не имеешь, как дорога нам стоит этот хлеб». Посольства слали донесения о состоянии тяжелой промышленности, но о шампанском, надо полагать, ничего не писали. Наблюдателям было невдомек, что советское шампанское — это не просто вино, но и провозвестник новых времен. Отныне можно отмечать праздники, и теперь их ждут с нетерпением. «Скоро мы будем смотреть на все не просто глазами сердца и не только в надежде на будущее. Нам не придется больше оправдывать жалкие витрины, где одинокий кусок материи лежит среди подтяжек и кусков мыла, наводя прохожих на грустные размышления». Симон смотрит на ноги прохожих. Он вспомнил, что давно, еще до своей первой поездки в СССР, видел в газете иллюстрированный очерк: репортер запечатлел на пленке обувь, которую носили летом москвичи. Никогда еще повседневная жизнь одного народа так не занимала человеческое воображение. Каждый стремился разгадать будущее мира, вглядываясь в сандалии, башмаки и сапоги на снимке. И никогда еще объективный репортаж не был столь условным. В витринах магазинов, в заснятой обуви каждый видел лишь то, что подсказывали ему вера или неверие, любовь или ненависть.

Когда Симон распахнул тяжелую дверь гостиницы, Саша уже ждал его в вестибюле. Несколько секунд они разглядывали друг друга, сопоставляя сохранившийся в памяти облик с новым образом, представшим перед каждым из них. Саша пополнел. Носит очки. Полысел. Но веснушки остались. И улыбка в глазах та же.

— Послушай, ты же не был лысым!

— Был, и еще каким! Ты не видел меня в младенчестве…

Симон смеется. Он в восторге от шутки. Это первые их слова после многих лет разлуки, настолько полной, словно жили они не только на расстоянии тысяч километров друг от друга, но и в разные исторические времена. Словно перестали быть современниками. Симон с радостью увидел прежнюю веселую, чуть насмешливую улыбку в глазах Саши, поразившую его еще в тот день, когда в кафе «Будущее» вошел юноша в куртке со значком Союза молодежи и с гордостью показал листок с машинописным текстом и печатью, где были изображены те самые колосья, серп и молот, что украшают сейчас улицы Москвы вместе с портретами Ленина, Маркса и Энгельса и лозунгами, составленными из электрических лампочек: «Слава коммунизму!», «Слава Коммунистической партии Советского Союза!»

Они целуются. Саша все время повторяет:

— До чего же я рад тебя видеть! — И спрашивает: — Ты один? Приехал без жены? А я хорошо ее помню.

Но тут же спохватывается, вспомнив, что Симон писал ему о каких-то «переменах» в его жизни.

— Извини, пожалуйста, я все путаю.

— Тебе не за что извиняться. — И с улыбкой, которая, вероятно, кажется Саше странной, Симон добавляет: — Я тоже иногда все путаю.

Он боится, как бы их встреча не вылилась в неизбежный в таких случаях томительный разговор, когда каждый из собеседников пытается оживить воспоминания о прошлом и в конце концов обнаруживается, что если они и не изгладились окончательно, то давно уже утратили всякий интерес.

— Ну что ж! Начинать так начинать! Рассказывай о Париже! — В голосе Саши звенят счастливые нотки. — Какой сейчас Париж? Пойдем пешком, до меня не так далеко.

— Поразительно! Когда мы встретились в тридцать пятом году, ты прежде всего задал мне тот же самый вопрос!

— Да, но теперь он звучит по-иному, совсем по-иному. Тогда я, очевидно, задавал этот вопрос потому, что еще тосковал. Не так ли? А теперь совсем другое. Начать с того, что мы много знаем здесь о Париже. Смотрим фильмы, видим людей и, кроме того… Словом, все теперь иначе… Ну, рассказывай же о Париже. Ведь дома мне придется взять на себя роль переводчика.

— Так вот, Париж… — говорит Симон. — Не думаю, чтобы он во многом отличался от прежнего, который ты знал… На улицах стало больше машин. Заметна, как бы сказать… ну, некоторая американизация повседневного быта. Надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать. То же самое происходит везде на Западе. Пластмассы, нейлон… Это придает вещам изысканность, если так можно выразиться, блеск, роскошный вид…

Пока они идут по Манежной площади мимо университета, Симон приподымает занавес над Парижем своих мечтаний. Над Парижем, превращенным силой мечты в идеальный город, где несправедливость и бедность не отравляют радости жизни. Этот Париж достоин того, чтобы его любили и за лавки на Фобур-Сент-Онорэ, и за Коммуну, за Елисейские поля, и за улицу Шарон. Обитают в нем живые, остроумные, великодушные люди, все они немножко философы-вольнодумцы, знатоки вин и сыров. Любовь для них не только страсть души, она и наслаждение. Они любят посидеть на террасе кафе под весенним солнышком, разглядывая изящных женщин на каблучках-гвоздиках. В полдень бистро заполняет приятный запах мюскадэ, сменяющийся запахом жареного кролика. Глаза разбегаются от свежей зелени салата, от ослепительной белизны цветной капусты, от нежного мяса домашней птицы…

Симон замолкает, почувствовав вдруг, что его рассказ о Париже смахивает на бахвальство перед Сашей, как будто он сравнивает Париж с Москвой и полученными ею в наследство лишениями и обветшалыми лачугами… Ведь Москва еще была деревянным городом, городом без мостовых, когда в Париже уже были Итальянский бульвар и Английское кафе. Получилось, что он пытается провести мелочное сравнение, лишенное всякого смысла…

— Прости, пожалуйста, — говорит он, — я, кажется, становлюсь похожим на ура-патриота.

Саша кладет ему руку на плечо.

— Пустяки. Когда вы совершите революцию, Париж станет, может быть, прелестнейшим городом в мире.

— Не думаю, что