За оградой мерзкого места все было точно такое же — лиственницы на фоне синего неба, мягкая салатная хвоя, коричневые стволики, ягель, местами пробивалась и трава.

Сели на том месте, где несколькими часами раньше Антон намеревался жарить гуся.

— А вот что мне непонятно, Миша… Ну вот, были эти лагеря. У нас ведь тоже много чего было, вплоть до лагерей, где ставили медицинские опыты на людях. Но у нас прах этих вот людей… жертв, их прах давным-давно перезахоронен. У вас, по-моему, до сих пор говорить о сталинских лагерях считается чем-то почти неприличным. А останки жертв попросту валяются в тайге и в тундре. Почему? Ведь политический строй сменился?

— Наверное, просто трудно кого-то перезахоронить. Представляете себе масштабы?! Тут же миллионы скелетов… Да еще на огромной территории. Да еще расходы…

— Если провести операцию умело и задействовать организации, которые практически без дела, — ту же армию, гарнизоны, тогда, наверное, стоимость будет не такая большая.

— К тому же документов нет. Документы сознательно уничтожались. Вот хотя бы эти… Кто здесь лежит, про них очень трудно узнать — кто они, откуда, как звали… Тогда — какой смысл?

— Нет, я не согласен с вами, Миша… Допустим, трудно захоронить людей на их родине, но можно же просто положить их в землю по-человечески? Я в России в последние приезды вижу просто всплеск религиозности, ну так хотя бы отпеть их, этих несчастных!

— А смысл? Они и так лежат…

— Сейчас лежат, как животные, как падаль. Я спрашиваю, что мешает положить их в землю, как людей? Как граждан своей страны?

— По-моему, перед страной стоят такие проблемы, что это просто неактуально. Не этим надо заниматься.

— А кто-нибудь спрашивал у людей, чем сейчас надо заниматься? Я что-то не слышал.

Миша выразительно пожал плечами.

— А давайте спросим остальных? Переведите им! Почему, по их мнению, до сих пор не перезахоронены останки жертв концентрационных лагерей?

И опять положение спас Валентин:

— А что изменилось-то?! У власти те же самые… те, кто лагеря и строил.

— Но ведь политический строй изменился? Даже страны новые появились — вместо Советского Союза — Украина, Российская Федерация…

— Эх, господин хороший… Я вам про Фому, вы мне про Ерему. Я же не про строй говорю, я про людей говорю. Люди-то у власти кто? Те же люди у власти. У кого дед лагеря строил, у кого — дядя, у кого еще кто-то. Вот господин Ельцин — вроде демократ демократом. А кто в Екатеринбурге дом купца Ипатьева взорвал? А Ельцин и взорвал, когда секретарем обкома был. Не сам, конечно… А почему взорвал? Потому что ЦК приказал, а он взял под козырек да и выполнил. Так и эти…

— Но ведь в Германии иначе! И у нас в Японии — иначе!

— Так там и люди другие пришли. Не те, кто лагеря строил, вот и все.

— Миша, вам не кажется, что Валентин все объяснил, и сделал это очень хорошо?

— Гм…

— И вы можете спорить, если хотите, но я вижу четкую связь между тем, что говорит Валентин, и поведением Антона или того хитрого летчика возле сломанного самолета. Это психология рабов.

— Я же вам объясняю — избегайте слова «раб»! Лучше уж тогда слово «зек», заключенный… При слове «раб» все будут возражать против всего, что вы скажете, независимо от всего остального.

— Миша, вы возражаете против слова «раб» или против того, что психологию современных русских людей сформировала лагерная система?

— Про психологию… не знаю. Не моего ума это дело. А про слово «раб» — это точно.

— Понятно… — И Ямиками завершил этот разговор по-русски: — Русски сограсны быть раб, но не сограсны говорить.

Никакие впечатления от лагеря не мешали Тоекуде разливать кофе из термоса, время протекало в беседе, пока около двух часов дня не запищал сотовый телефон. Василий сообщал, что еще в одном месте, на северо-западе озера, нашли следы людей. Следы раскопок, следы лагеря. Тоекуда засопел и сразу вздохнул. Миша уже научился определять его настроение по мельчайшим признакам и понял: сопит от удовольствия — еще что-то все же нашли. Очень может быть и то, что надо. А вздыхает, потому что опять не будет никакого отдыха, нечего на это и рассчитывать.

А через полтора часа Тоекуда стоял на месте лагеря Чижикова и смотрел то на оплывшие раскопы, то на силуэты гор, и сердце его радостно колотилось. Да, эти места он видел в фильме! Та же ширина долины, та же река, те же очертания гор, те же раскопы — того же размера и там же.

И еще — по этой тропинке ходили, и последний раз совсем недавно. Тропа вела вверх по реке, и Тоекуда велел готовить отряд. Сам не зная почему, он был уверен, что драки ну никак не избежать. Двигаясь по тропе во главе двенадцати боевиков, Тоекуда уже через полчаса уловил впереди явственные звуки активнейшей ружейной перестрелки.

30 мая — 1 июня 1998 года

Тридцатого мая снег стаял, и эвенки засобирались к себе. По их словам, пора было откочевывать со стадом, думать об охоте и вообще пожить дома. На роль парламентеров они согласились охотно, и Афанасий, и Николай, который Коля, а не Николай.

А кроме того, Михалыч попросил отправить письма. Благо, в полевухе у него нашлись и конверты, и бумага, и даже деньги, чтобы письма послать заказными. Вопрос, правда, насколько поняли эвенки, что от них требуется и когда они смогут отправить письма? Специально ехать на почту за двести-триста километров никто из них не собирался. А кочевье могло пройти возле почты и через неделю, и через месяц.

Ребята на оленях двинулись через Исвиркет и прямо в гору, по крутому склону, с лихостью застоявшихся. Не их вина, что выполнить оба поручения они не смогли. Людей Чижикова в лагере Михалыча они не нашли, потому что пришли туда только вечером. А еще днем, как только стало меньше снега, те двинулись на север, к хорошо им знакомым местам.

А встретиться они никак не могли, потому что эвенки шли прямо через горы, по бездорожью, а «чижики» — вдоль озера, по натоптанной тропке.

Что же до писем, то общение с Красножоповым и его ребятами оказало очень уж сильное впечатление на Николая Лелеко и его старшего сына. Кочевать они решили на восток, как можно дальше от озера Пессей и в как можно более глухие места. Конечно же, никому из эвенков и в голову не пришло, что можно не выполнить просьбы, но письма так и провалялись до августа во вьючных сумках. И только тогда на фактории Козелкит они эти письма отправили. Михалыч испытал истинное умиление, получив одно из этих писем в сентябре, вернувшись со сбора грибов.

Но тогда, конечно, никто ничего не знал, и отъезд эвенков казался началом более продуктивного периода экспедиции и вселял неясные надежды.

Тридцать первого было так же тепло и без снега. Развиднелось, и в синем небе плыли мириады разных птиц.