Его неприятности как будто прогнозировались им самим. От природы он не склонен был идти на компромисс, а компромисс часто необходим в искусстве театра, кино, да и в жизни. Но бескомпромиссность была как раз гранью его искусства, качеством тех людей, которых он играл в кино и театре».

Для Борисова компромисс, будто бы часто необходимый «в искусстве театра, кино, да и в жизни», в обобщенном виде — это необходимость вылизывать лестницу, о которой говорил Павел Луспекаев, что при любых обстоятельствах было для него неприемлемым. Да и каким он был в жизни — свободным и независимым, таким и оставался в мире искусства. Перед зрителями не заискивал — ни со сцены, ни с экрана. Никогда не подлаживался, не был дипломатом, не терпел фальши, во всем и со всеми был искренен. Холуйство, готовность к унижению претили ему. Ни перед кем никогда не прогибался. И не улыбался тому, кому не хотел.

Он жил не в параллельных мирах. Не пресмыкался и не гнул спину ни перед одним режиссером. Даже перед таким, как Георгий Александрович Товстоногов, к которому Олег Иванович, заставший в БДТ «золотой период», относился с огромным уважением. Он всегда — как ученик, волновался, идя к Товстоногову на репетицию любого спектакля («После его репетиций, — записывал в дневнике, — три рубахи выжимал — от волнения, страха, что не поднять — надорвусь…»), дорожил его мнением. Отношением к себе. Но Борисов никогда, никоим образом не пытался приблизиться к Товстоногову, понравиться, грубо говоря, подольститься. Это был человек, который с достоинством ожидал, когда его позовут. И пока его не звали, он не лез.

«Всем понятно, — говорит Олег Меньшиков, — что мы жили в странное время, на которое пришелся расцвет творчества Олега Ивановича, в странной стране, особенно для художников странной — в стране запретов. И мы давно уже всем простили — и правильно сделали — то, что кто-то что-то не то играл, кто-то что-то говорил, кто-то кем-то был. А Борисову и прощать нечего. Для него, мне кажется, время всегда было одинаковое. Он и такой бы был сейчас, и двадцать лет назад, и двадцать лет вперед. Он из той породы, когда „Времена не выбирают, в них живут и умирают“. Вот он это с блеском и сделал».

Один из материалов о Борисове назывался «Неистовый и кроткий». Эти полярные, взаимоисключающие качества сливались в Борисове часто. Иногда это были неистовства, доведенные до пограничных состояний, до проявления самого крайнего напряжения человеческих сил, эмоций, как, скажем, в «Трех мешках сорной пшеницы» и «Кроткой». Иногда обнаруживалась кротость — в современных персонажах, более близких нам.

Борисов всегда поступал по велению своего разума. Это была, с его точки зрения, справедливость, рожденная его непреклонностью.

Чтобы человеку быть свободным, надо иметь мужество и обладать в каком-то смысле такой величиной таланта, который помог бы ему быть свободным. Все это непосредственно касается Олега Борисова. Он ни от кого не зависел и всецело принадлежал только семье и тому делу, которому служил — искусству. Он не имел никакого отношения к конъюнктуре, к закадровым или закулисным мизансценам. Не принадлежал ни к одной «тусовке», не выступал с высоких трибун и не говорил вещей, за которые ему было бы стыдно. Он был мужественно свободен и ревниво и целомудренно эту свободу охранял. Таких людей очень мало в жизни, а в искусстве тем более.

«Для меня, — говорит Вадим Абдрашитов, — он пример действительно свободного человека. Эта такая редкость. Независимо от ранга человека, от звания. Может быть, даже от количества талантов. Талант губится, когда человек теряет свободу. Я прочел в дневнике Олега Ивановича: „Роль делается за столом“. Это правда. Расслабленное, свободное, артистическое, светское состояние появлялось в нем после того, как глубоко внутри этот образ, эта роль, спектакль или фильм в целом был сложен за столом — в поезде, самолете, в момент переездов. После этого он был абсолютно легок, и такое было ощущение внешне, что человек не играет, а „вошел“ в кадр и сделал то, о чем его просили».

При первом знакомстве с ролью, прежде чем приступить к репетициям, Олег Иванович «играл» дома всех персонажей, пытаясь определить, кто как к кому относится. Он любил этим заниматься, это было ему интересно. В каждой роли присутствовало его «я», его личное отношение — каким бы ни был персонаж. Даже без грима он мог сыграть разных людей. Он не искал приспособлений к образу — шепелявить, хромать, еще что-то. Его Хейфец в фильме «Луна-парк» был настоящим евреем, а его Еремеев в спектакле «Прошлым летом в Чулимске» настоящим эвенком, хотя Борисов с исключительной деликатностью использовал национальные черты, совершенно, в отличие от большинства коллег, не прибегая к раздражающей интонационной подражательности. Его перевоплощения были всегда внутренними. Поэтому его и называли «скрупулезником». Все спешили закончить репетицию, а он пока не докопается, не допытается у режиссера, что таится в глубине образа, никуда не уйдет.

Внутренне бесстрашному Борисову не была присуща такая черта характера, как трусость — один из самых больших пороков. Он не знал компромиссов между истиной, поисками которой он — и не только в искусстве — занимался, и ложью, которую не воспринимал ни в каком виде — на дух не переносил. А с этим очень трудно жить. И совершенно не по-борисовски — пройти аккуратненько на цыпочках и моментально забыть про это, как на его глазах проходили и забывали коллеги.

От Борисова всегда шло ощущение абсолютно свободного человека. Свободного внутренне — от бесконечных тусовок, потока славы, лавины зависти, продуманных — ради собственной выгоды — взаимоотношений с властями. Он даже не был над всем этим. Он этого просто не замечал.

«В его душе словно стоял образ подлинной, высшей правды о смысле и назначении искусства, с этим образом он и сверял себя, — написала Татьяна Москвина. — Слова о высшей мере и высшей правде редко бывают уместными, если речь идет о таком замусоренном и девальвированном виде творчества, как актерское, но — именно они и нужны в разговоре об Олеге Борисове. Он не навевал современникам сладких снов и не звал подражать его героям как подобию идеала. Борисов был актером антимодельного рода. Таких похожих, подобных не было до него и пока что не видно после».

У Светланы Крючковой есть любопытное наблюдение. «Сейчас партнер на сцене, — говорит она, — на меня смотрит, как на Свету Крючкову. Этого никогда не было у Олега Ивановича. Он выходил другим человеком, и ты уже загорался от него. Отношения шли иногда такой силы с его стороны, что ты пугался и