— Виновный в бессудном расстреле мною арестован! — Выдержка не подвела Врангеля и тут: возмущение вышло в меру горячим и искренним. — Случилось так, что ко мне явился офицер, который отрекомендовался хорунжим Левиным, начальником особого отряда при ставропольском губернаторе. Я приказал ему принять в ведение тюрьму. А спустя несколько часов мне доложили, что он расстреливает арестованных...

Терпкая досада стремительно сгущалась, но он не дал ей смешать припасённые объяснения и тем более вырваться наружу: к вопросам по поводу расстрелянных в тюрьме и вырезанных в госпитале был готов.

— ...Я немедленно приказал арестовать хорунжего, но он успел расстрелять человек примерно сорок. По прибытии полковника Глазенапа я передал арестованного ему.

— И что тот?

— Обещал расследовать и наказать. Но я сомневаюсь: его собственный нравственный облик весьма незавидный. Апломба гораздо больше, чем умения разбираться в вопросах, входящих в круг губернаторской деятельности. Считает, раз он «первопоходник», так ему и закон не писан...

Едва заметив, как смущение и недовольство стали вытеснять с лица Деникина угрюмость, Врангель ужесточил тон:

— ...Пьёт сам и распустил подчинённых. Третьего дня устроили в городском театре спектакль для казаков. Так уже в первом антракте мне пришлось арестовать его личного адъютанта и двух чинов его штаба: все трое были вдрызг пьяны и отказались платить за шампанское. Да ещё, угрожая оружием, заставили буфетчика петь «Боже, царя храни»...

Будто заслоняясь от резкого, сильно осипшего голоса Врангеля, Деникин примирительно выставил обе ладони и прервал его:

— Ладно, Пётр Николаевич, я приму меры... Спектакль какой давали?

— «Мадемуазель Нитуш»...

Пройдя в вагон отделения связи, насквозь прокуренный, Врангель отправил Улагаю приказ о своём вступлении в должность командира 1-го конного корпуса и о сосредоточении всех частей к вечеру 8-го в деревне Тугулук...

На востоке пробился свет. Но туман не спешил рассеиваться, предвещая пасмурный и промозглый день.

Крепко ухватившись за холодные скользкие поручни, легко подтянулся и нырнул в черноту закрытой площадки. Споткнулся о ведро с чем-то тяжёлым, обо что-то больно ударился локтем, но тугую медную ручку нащупал сразу. Коридор, прежде тёмный, теперь худо-бедно освещался железнодорожным керосиновым фонарём-«коптилкой», без стёкол, повешенным на крюк в стенке. Прозвище своё оправдывал вполне: больше коптил, чем светил. Но ещё одно ведро — с угольными брикетами — помог заметить вовремя.

Всё же и от крохотного желтоватого язычка в душе Врангеля снова воспламенилось пьянящее торжество. Досада, однако, не испарилась.

В нос ударил едкий чад, заполнивший узкий коридор. Не иначе Гаркуша умудрился-таки раскочегарить котёл... Вот откуда взялись эти чёртовы вёдра! Но теплом пока не пахнет... Дверь в его купе почему-то открыта... А это ещё что за безобразие?!

На столике красовалась трёхногая шведская печка «Примус». Её венчала обгоревшая чугунная сковородка, на которой шкворчали кусочки сала. А на расстеленный поверх бордового одеяла свежий номер шульгинской «Россш» вперемешку навалены яйца и румяные сочники... Вот проныра! Газету, по видимости, в поезде главкома позаимствовал. А сочники где раздобыл — и чёрт вряд ли знает.

Жадно надкусил один — тёплый ещё, ароматный, но творога маловато...

А задница Глазенап, выходит, поспешил доложить о расстреле пленных. И, как водится, себя выгородил, а его обосрал. А Романовский случая не упустил — преподнёс эту кучу Деникину. А тот и впрямь, что ли, так доверчив? Доверчив или нет, но ясно как Божий день: за твоей спиной, Петруша, уже началась возня завистников... А чего же ты хотел? Зависть и интриги со стороны посредственностей — удел всякой неординарной личности. Не будешь в следующий раз таким растяпой. Случись что — сразу рапорт...

Стукнула дверь в коридоре, и через миг в купе влетел запыхавшийся Гаркуша. В зеленоватой четверти, бережно прижатой к газырям, плескалось жирное молоко.

Вознамерился было Врангель поддеть адъютанта, да осёкся: и сковородка на «Примусе», и четверть с молоком, и желтозубая гаркушина улыбка — всё исчезло с глаз, а развернулся белый лист с чёрным текстом, отбитым на пишущей машине и косо перечёркнутым фиолетовой чернильной строчкой. Издевательской и хлёсткой, как удар плетью:

Главнокомандующий прочитать не пожелал...

Ветер с севера подул несильный, но сырость и туман разогнал скоро. А небо наглухо затянул пепельно-бирюзовой пеленой. В тонких, но нервущихся местах невидимое солнце подкрасило её розовым.

Вместе с ветром над холмистой степью, плавно спускающейся к северу и востоку, нёсся мелкий и сухой снег. Чуть побелив её до самых краёв, он оставил темнеть многочисленные островки высокого бурьяна, широко разбросанные горбы древних курганов и искривлённые полосы дорог.

Слегка припорошённые снегом, двигались по ним шагом кони и люди — пять бригадных колонн 1-го конного корпуса...

Оставив с боями сёла Дубовское, Казинское и Тугулук, понеся большие потери убитыми, ранеными, больными и пленными, бросив часть обозов, полки Таманской армии спешили отойти за речку Калаус и закрепиться на её правом, восточном, берегу — на высотах плоскогорья и в большом селе Петровское. Но оставляемые у населённых пунктов арьергарды огрызались отчаянно и зло.

Сопротивление таманцев и стужа вынудили Врангеля дать дивизиям днёвку в Тугулуке: передохнуть, подтянуть обозы, заготовить фураж, подремонтировать телеграфные линии. Требовалось время и сформировать штаб корпуса. Как он решил, так Соколовский и исполнял безропотно: не дожидаясь, когда ещё там Ставка пришлёт кого-то, подбирал на штабные должности только офицеров регулярных войск — артиллеристов из батарей и кавалеристов из ординарческого взвода.

Сам, приказав согнать на площадь, к сельскому правлению, дубовских мужиков, держал к ним почти часовую речь. О мучениях Святой Руси под игом грабителей и насильников, о долге каждого истинно русского человека пожертвовать ради её освобождения всем достоянием и самой жизнью, о необходимости вернуть Русской земле настоящего её хозяина... Стоя без шапок, сивобородые мужики — молодёжь отсутствовала — поёживались от холода, чесали в затылках, кряхтели и переглядывались. Взгляды их были пасмурнее неба...

Ранним утром 10-го пути дивизий разошлись: 2-я Кубанская выступила на Благодатное, 1-я конная с приданной конной бригадой — в командование ею вместо заболевшего Чекотовского вступил присланный Ставкой генерал Чайковский — южнее, на Константиновское. Каждой своим маршрутом надлежало выйти к долине Калауса.

Улагаю выпало идти торным торговым трактом, Топоркову повезло меньше — просёлочными и полевыми дорогами...