И в Соединенных Штатах, и в Европе растет интерес к познанию собственного «я», захвативший все общество[557]. За два тысячелетия разговоры о бессмертной душе и необходимости остерегаться всего того, что связано с бренной плотью, потеряли свое исключительное значение, и на плоть стали взирать более благосклонно. В постмодернистском обществе, где не исчезли страхи и сомнения, за нарциссическим отношением к телу стоит желание его понять, контролировать, формировать[558]. Работы на эту тему несколько противоречивы: слишком быстро меняется ситуация в реальности. Приблизительно в 1990 году один английский философ связывал возрастающую потребность в защите со сломом старых традиций и сообществ с их жесткими рамками; на смену им пришли более широкие внеличностные объединения[559]. Однако опрос 1999 года по поводу системы ценностей европейцев показал, что приоритет отдается маленьким коллективам-коконам, соизмеримым с человеческой личностью: семье, дружескому кругу, а не тем, что опираются на политическую или религиозную общность. Подобные изменения произошли и в отношении молодых к порядку и гражданской сознательности: субъект чувствует себя более защищенным внутри локальных образований. Другие исследователи, особенно американские, с тревогой пишут о хрупкости и разорванности «самости»[560]. С их точки зрения, в нарциссизме в большей степени сказывается ненависть к себе, а не восхищение собой, даже если индивид постоянно ищет подобное восхищение в глазах собеседников. Необходимость вновь и вновь убеждаться в собственной значимости скрывает пустоту, которая уживается в сознании с чувством собственного величия. В последующих работах Кристофер Лэш еще не раз подчеркнул пессимистическую тональность своей концепции, говоря уже не о «нарциссизме», но о «культуре выживания». Человечество постоянно сталкивается с опасностями глобального масштаба, поэтому у современников формируется психология осажденных — парализующая, с апокалипсическим оттенком. Некоторые исследователи, объясняя нарциссическую психологию, возводят ее к чувству стыда. Стыд — одна из ипостасей гордыни, и так же, как она, коренится в социальных взаимоотношениях. Идеальное «я», то есть, по формулировке Когута, «я-каким-я-хочу-быть», порождает постоянное чувство тревоги и незащищенности, если цель не достигнута. Личность с манией величия терзается сомнениями по поводу собственной значимости, если человеку кажется, что он упал в глазах других[561].

Для культуры Соединенных Штатов начала XXI века эти соображения справедливы, так как в сознании американцев сочетаются самоуважение и национальная гордость. Но к Европе это мало применимо. Европейский нарциссизм не окрашивает человеческие взаимоотношения так густо. Наоборот, северные страны зовут континент к широте и свободе нравов, что не исключает высокого чувства гражданской сознательности. Страны, где сильны традиционные ценности, в том числе Германия и Англия, черпают в них некоторую защиту от развития тех феноменов, что описаны Лэшем. Его выкладки, пожалуй, можно было бы частично применить к Франции, где процент индивидуалистов очень высок, религия теряет свое значение, а наслаждения плоти ставятся все выше.

Можно ли, действительно, считать сексуальность «ключом к современной цивилизации»[562]? Думаю, да, и так же обстояло дело с цивилизациями прошлого, хотя сексуальность проявлялась в очень разных формах. Со времен возникновения христианства все, что связано с сексом, тщательно скрывалось от посторонних глаз. Сексуальность необходимо было ввести в рамки, так как ее свободное проявление поставило бы под сомнение основную догму о превосходстве души над телом. Это прекрасно понимали либертены XVII века, а также многие другие, обвинявшиеся в преступлении против божественных нравственных установлений: ведь они думали о наслаждении, а не о спасении души. До недавних времен западная культура постоянно требовала подавлять и умерять плотские аппетиты. «Акт об умственной неполноценности», принятый в Великобритании в 1913 году, предписывает отправлять тысячи забеременевших бедных незамужних девушек, как бездомных, так и просто «безнравственных», в специальные приюты или исправительные дома. Беременность воспринимается как знак умственной неполноценности — только так незамужние девушки могли оказаться в подобной ситуации[563]. Радикальные перемены наступили в Европе в последние десятилетия ХХ века. Теперь сексуальное поведение воспринимается не как огромный континент «нормальности», окруженный островками нарушений, а как архипелаг, составленный из разнообразных форм и вариантов поведения[564]. В начале 2000-х годов в Европе исчезло само понятие «извращения», в то время как в США сексуальные меньшинства, в частности геи, вынуждены были бороться с ожесточенным сопротивлением за право на признание обществом их желаний и особенностей поведения.

Любовь и чувственность занимают существенное место в жизни человеческого общества. Они не только обеспечивают воспроизводство рода, но и способствуют формированию «коммуникационного кода» культуры[565]. С недавнего времени культурный код Запада ориентирован на «сексуальное разнообразие». Этот код по преимуществу обслуживает женщин: они, освободившись от обязательного деторождения, открывают для себя возможность наслаждаться без страха и риска. Эротическое и любовное поведение женщин претерпело больше изменений, чем поведение мужчин, особенно по ту сторону Атлантики, где контраст между двумя поколениями женщин разителен[566].