Нарциссизм и культура

Прежде чем словом «нарциссизм» стали обозначать определенные явления в американском обществе последних десятилетий ХХ века, Фрейд и его последователи ввели его как обозначение некоего расстройства психики. Клинические случаи особенно участились к концу Второй мировой войны. Хотя английские и американские врачи часто описывали это явление, они не пришли к единой характеристике заболевания. Ситуация изменилась в начале 1970-х годов, когда в США были опубликованы работы практикующих врачей. Самыми серьезными были труды Хайнца Когута[546]. Он определяет наличие нарциссической патологии у пациентов по четырем пунктам: извращенные сексуальные фантазии и в то же время отсутствие интереса к сексу; неспособность создавать и поддерживать значимые социальные контакты, в том числе c совершившими правонарушения; отсутствие чувства юмора, ощущения пропорций, интереса к потребностям и переживаниям других, склонность к приступам неконтролируемого гнева, патологическая лживость; ипохондрическая забота о своем здоровье, как физическом, так и умственном[547].

Когут считает, что истоки подобного поведения следует искать в травмах детского сознания. Чтобы не слишком страдать, ребенок создает себе некую психическую структуру, основанную на мысли «я совершенен», которая дополняет идеализированный образ родителей: «Вы совершенны. А я — часть вас». Когут называет эту структуру «грандиозной самостью». Его задача — лечить расстройство психоаналитическими методами, которые он предлагает и комментирует в своих работах[548].

Работы Когута появились в США, когда «шестидесятники» потрясли основы общества, а война во Вьетнаме травмировала психику многих. Концепция Когута была взята на вооружение теми, кто хотел постичь суть изменений в американском обществе. В 1978 году Кристофер Лэш назвал американскую культуру «культурой нарциссизма»[549]. Он пишет о пустоте в душе Субъекта — своего соотечественника и связывает ее возникновение с послевоенным изобилием, отходом от патриархального викторианского духа, который породил независимые души, и с обещаниями современного общества разрушить все преграды и удовлетворить все желания. Лэш считает, что концепция грандиозной самости возникает у ребенка из желания стать богатым, красивым и всемогущим. Соответствующие образы западают в глубь сознания в раннем возрасте и воздействуют на всю последующую жизнь человека, особенно на ее вторую половину[550]. Так появляются старики, которые очень боятся зависимости от кого-либо и, вместе с тем, нуждаются в постоянных восхищенных взглядах. А поскольку такие взгляды чаще бывают обращены к молодым людям, они боятся возрастных изменений и смерти[551]. Кроме того, автор обвиняет дух соревновательности, утвердившийся даже в близких отношениях. Общение превращается в битву за место в обществе. В семье воцаряется требование сексуального совершенства и удовлетворения всех желаний. Тоном моралиста он говорит даже о стремлении «манипулировать чувствами» другого ради собственной выгоды. В конечном счете, по его мнению, законы соревнования и потребления, управляющие экономическом рынком, захватили сферу частной жизни. Преследование своих эгоистических интересов не ограничивается накоплением богатства. Оно стало также «погоней за удовольствием и психическим выживанием»[552].

То, что век назад было роскошью, доступной только элите, становится достоянием масс, и на этой почве вырастает новая культура, в центре которой стоит личность и ее неудовлетворенность жизнью. Лэш придает особое значение тому, что в американских семьях часто нет отца. Это приводит к деформации отношений между детьми и матерью, взявшей на себя мужские функции. Так появляются «мамочкины дети». При этом хранительница очага и сама обладает нарциссическими комплексами и не пытается заменить своему потомству отца. Она мало интересуется делами детей, и они не получают достаточно ласки[553]. Эти концепции проникнуты тем же пессимизмом, что и работы Шир Хайт, в которых говорится об упадке американской семьи. Она тоже отмечает роль матери в том, что дети вырастают с травмированной психикой, причем не только мальчики, но и девочки, которые хотят походить на «идеальную мамочку» и при этом мучаются от плотских желаний, о которых нельзя никому говорить[554].

С другой стороны, гедонистическая волна 1960–1970-х годов высвободила женское либидо. Лэш видит в этом новый повод для мужских страхов. После исследования Мейстерса и Джонсон женщина предстала «как сексуально ненасытное существо», способное испытывать один оргазм за другим[555]. В новых мужских страхах сказалась вековая боязнь мужчины оказаться сексуально несостоятельным. Викторианская медицина избавляла от этой боязни, утверждая, что «нормальные» жены фригидны или не испытывают особого влечения к плотской любви. Однако в XVI–XVIII веках считали иначе: медицина утверждала, что для благоприятного зачатия необходимо, чтобы женщина испытывала наслаждение во время сношения. Заметим, что как раз в то время, когда Лэш высказывал свои мысли, в обиход вошли противозачаточные таблетки (это произошло после 1978 года), принципиально изменившие положение дел. Женщины обрели былое право на наслаждение, но без риска забеременеть, и это положило конец неравенству в плотских отношениях. Но война полов только ужесточилась. По ту сторону Атлантики ее еще больше распаляют требования радикальных феминисток, и такой тревожащий облик женщины тоже подсознательно входит в образ матери. Лэш считает, что нарциссизм стал патологическим свойством общества в целом: оно потеряло интерес к будущему. Нарциссизм, по мнению Лэша, позволяет объяснить и остроту кризиса среднего возраста: «Американцы ощущают сорокалетие как начало конца». Они не способны задуматься о том, что будет после их смерти, поэтому не стремятся оставить потомков и хотят лишь вечной молодости[556].