– Вполне, – почти пренебрежительно усмехнулся Курт, отвернувшись; обер-инквизитор насупился:

– Или ты хочешь, чтобы еще один твой арестованный обнаружился в петле?.. Если у вас всё, то – вон оба.

– Старика тоже можно понять, – примирительно сказал Райзе уже в коридоре, когда оба направлялись к подвальной лестнице. – Отвечать за все ему, не нам.

– Ты забываешь, что у вас есть caper emissarius, на коего можно повесить все неудачи, а после – и его самого. Переписчик погиб из-за меня, и даже проводилось расследование по этому поводу; я же… – Курт усмехнулся, – запятнал себя связью с преступницей, причем вполне можно будет задать вопрос – а как же это я за целый месяц ничего не заподозрил? А в случае, если обвинить ее не удастся, – опять же следователь с преступным прошлым решил употребить служебное положение, дабы поквитаться с любовницей по какой-либо причине. Керну тогда погрозят пальцем, велят лучше следить за людьми, академии порекомендуют работать качественней, а я пойду туда, куда не дошел десяток лет назад.

– Плохо ты старика знаешь, – с явной обидой и даже некоторым отчуждением коротко откликнулся Райзе и ушел на три шага вперед, больше ничего не говоря и не оборачиваясь. Заговорил он, лишь когда оба остановились у запертой двери подвала. – Прежде, чем войдем, хочу кое-что знать. То, что ты сейчас сказал, не является ли правдой в некоторой части? Если ты впрямь хочешь поквитаться с ней за то, что она сделала…

– Я сказал не это. Но я понял, что тебя тревожит. Отвечаю. Я способен держать себя в руках, я не потеряюсь и не сорвусь; если я скажу, что на самом деле непритворно спокоен, ты мне не поверишь, верно?

– Скорее всего, нет.

– Как угодно, – кивнул Курт сухо. – Это к делу не относится. Я буду вести себя как должно, это главное. Идем?

Райзе взглянул на его лицо с пристальностью, словно пытаясь увидеть что-то за ним; наконец, вздохнув, кивнул:

– Бог с тобой, академист. Идем.

В подвал он вошел первым; Курт шагнул следом, отстранив его плечом и пойдя впереди – мимо вытянувшегося стража – к решетке камеры.

Маргарет сидела на низенькой скамеечке – все-таки даже в заключении, пусть и столь малая, но поблажка была сделана: видно, Керн не рискнул усадить родовитую заключенную на голый пол, как прочих арестованных. Курт был убежден, что Рената пребывает в ином положении, традиционном для этих стен, – в камере без стула, лежанки или хотя бы охапки соломы, как в магистратской тюрьме…

В остальном все было ad imperatum[143]: вместо платья Маргарет облачена была в льняное одеяние, более напоминающее нижнюю рубашку, волосы так и остались распущенными и лежали на узких плечах чуть поблекшими золотыми волнами; скамеечку она придвинула к стене, чтобы, прислонившись к ней спиной, можно было поджать колени, убрав с ледяного пола на сиденье босые ноги. Но даже теперь, подумалось невольно, с серыми от каменной крошки пальцами, с пыльным пятном на щеке, со спутанными волосами и покрасневшими белками глаз – все равно она прекрасна, как прежде, и столь же желанна…

Или, с мысленным вздохом оборвал Курт собственную мысль, быть может, для полного освобождения души мало было всего лишь выдернуть злосчастные булавки и извлечь заговоренные нити из своей одежды? Или попросту виною всему deformatio spiritus professionalis[144], о коей предупреждали еще наставники в академии. «Красивая женщина в положении жертвы возбуждает великое многообразие чувств – от сострадания и сомнений до низменного вожделения, чего следует остерегаться и чуждаться»… Альберт Майнц, том первый; наставления, что ни говори, на все случаи жизни…

– Как она? – тихо спросил он, обернувшись к мрачному стражу; тот покосился на камеру с пленницей, смотрящей в стену и упорно не замечавшей вновь пришедших, на Райзе и, наконец, вздохнул:

– Воды просит…

– Ну, это я понимаю, – отмахнулся Курт. – Вообще – как?

– Да никак… молчит в основном… – страж кашлянул, нерешительно переступив с ноги на ногу, и понизил голос совершенно: – Послушайте, майстер Райзе… майстер Гессе… я не хочу показаться слабонервным или мнительным… вы подумаете, конечно, что я тут себе Бог весть что напридумывал, но…

– Ну?

– Пришлите мне смену, – попросил тот чуть слышно, отведя взгляд. – Я тут не могу больше.

Курт переглянулся с сослуживцем, едва удержав себя от того, чтоб обернуться на камеру, и осторожно уточнил:

– Устал?

– Нет, – поспешно возразил страж, – не в том дело, майстер Гессе, я готов на пост – куда угодно: в приемную залу, на крышу, к воротам; только сюда пусть встанет кто-то другой. Мне… не по себе тут.

– Объяснись, – потребовал Райзе, и тот кивнул с готовностью, но когда заговорил, голос его звучал все более неуверенно с каждым словом:

– Я… видите ли, смотрит она уж больно нехорошо. Я с ней, как было велено, ни словом не перемолвился, на вопросы не отвечаю, в разговор не вступаю, а только все равно – как заговорит, так словно ножом по спине. И смотрит все время – прямиком в глаза; я на нее не смотрю, отверну взгляд – а все равно вижу, что в глаза, и так от этого нехорошо становится… Вы не думайте, я понимаю, что вздор говорю, а только – будто она меня веревками вяжет, и жаром всего обсыпает, как при горячке…

– Ясно, – оборвал его Курт, настойчиво сжав локоть сослуживца. – Necesse est vigiliam mittere. Mihi crede, quam res nova miraque menti accidat, hoc non somnium est[145].

– Credin? – переспросил тот с сомнением и нахмурился, глядя в его глаза взыскательно: – An tibi notum est?[146]

– Ad dolorem[147], – угрюмо отозвался он, вновь обратившись к стражу. – Поговорим с ней – и пришлем тебе замену; потерпи. Судя по всему, ей кое для чего никакие булавки и нитки и не нужны вовсе, – добавил Курт, отойдя от стража в сторонку. – Просто взгляд – и все. Помнишь, по пути из собора, когда мы с нею встретились впервые? Вы с Дитрихом потешались – весна… Тогда это и случилось. От этого взгляда я не мог оправиться до вечера.

– Да уж помню… В таком случае, я вынужден повторить: будь осторожен. Не бесись, академист, сейчас речь не о недоверии.

– Понимаю, – кивнул Курт уже спокойно, развернувшись к камере, и приблизился – решительно, но неспешно и тихо. – Здравствуй, Маргарет, – окликнул он по-прежнему неподвижную фигурку у стены. – Не хочется быть назойливым, однако же – сейчас тебе придется с нами побеседовать: это в твоих интересах.