Хотя часто в расследовании убийства с истиной случаются странные вещи. Могло возникнуть впечатление, что ты удаляешься от нее, теряешься в пыли, поднятой многочисленными противоречиями. Уликами. Ложью.

Но потом говорилось какое-то слово, попадалось что-то на глаза, и все казавшееся противоречивым вдруг становилось на свое место.

– Все время возникает эта чертова картина, – сказал Жан Ги. – О ней говорил даже Бернар Шаффер, которого я сегодня допрашивал.

Бовуар рассказал Гамашу о допросе.

– Значит, он присутствовал, когда Баумгартнер вешал ее в кабинете, – сказал Гамаш. – А потом запустил ему ноутбук.

– Предполагается, что именно для этого он туда и пришел, – сказал Бовуар. – Но потом его приход обернулся кое-чем другим.

– Шаффер сказал тебе, что Баумгартнер сочинял новый пароль? И что – сочинил?

– Если и сочинил, то ему хватило ума не сообщать об этом Шафферу.

– Как сказал тебе Шаффер, – сказал Гамаш.

– Верно. Мы его так еще и не разгадали, этот пароль. Мы, конечно, обыскали дом. Я даже заглянул за эту треклятую картину, но нашел там только номер копии.

Гамаш кивнул, потом его брови сошлись на переносице.

– Что ты там нашел?

– Это нумерованная копия. Они ставят на них номера, чтобы покупатели знали…

– Да-да, – сказал Гамаш. – Я знаю. У нас есть такие здесь, включая и одну копию от Клары.

Он подошел к стене у длинного соснового стола. Бовуар видел картину много раз, включая и оригинал в студии Клары, когда она написала его.

Теперь он с тестем стоял перед картиной.

Клара назвала свою работу «Три грации». Но написала не трех прекрасных женщин, обнаженных и переплетшихся телами в более чем эротическом соединении; она написала трех полностью одетых старух из деревни. Включая и женщину, Эмили, которая прежде владела домом, ставшим теперь домом Гамашей.

Они были сморщенные, дряблые, хрупкие. Они держались друг за друга. Не из страха или слабости. Напротив. Три женщины надрывали животы от хохота. Работа Клары излучала радость. Дружбу. Теплые отношения. Силу.

– Номер копии, – сказал Жан Ги, снимая со стены большую картину, – написан на заднике.

– Вообще-то… – начал было Гамаш, но было уже поздно: Жан Ги снял картину и развернул ее.

Там и в самом деле было что-то написано. Но знакомым почерком Гамаша.

«Рейн-Мари, моей Грации[48]. С любовью навсегда, Арман».

Жан Ги зарделся и, быстро повесив картину назад, повернулся к Арману, который с улыбкой наблюдал за ним.

– Вообще-то, это не тайна, – сказал Арман. – И не пароль. Я тебе хотел другое показать.

Гамаш показал на картину. В нижнем правом углу находилась подпись Клары и цифры 7/12.

– Я видел это, – сказал Жан Ги. – Но я всегда думал, это дата окончания картины.

– Нет. Это номер копии. Седьмой из двенадцати.

– Всего было двенадцать копий?

– Это еще до того, как ее признали, – сказал Арман. – Она не думала, что и двенадцать-то продаст.

– Так что эта копия может стоить…

Но он замолчал и уставился на «Три грации». На цифры. И хмыкнул:

– Так… Что же за номер на заднике картины у Баумгартнера?

Гамаш вскинул брови, то же сделал и Жан Ги, который быстро пошел к телефону в кухне и набрал номер.

– Клутье? Картина в кабинете Баумгартнера. Да, сумасшедшая старуха. На заднике есть номер. Не могли бы вы подъехать туда и посмотреть? Даже больше – привезти картину. Нет, я не шучу. Нет, я не хочу, чтобы вы принесли ее в мой кабинет. Держите ее у своего стола. Хорошо, тогда поверните лицом к стене. Мне все равно. Перепишите номер и попробуйте ввести его как пароль. Я буду на месте через час.

Бовуар повесил трубку и повернулся к Гамашу:

– Скоро будем знать. Не представляю, что мы найдем на этом компьютере, но я готов по-прежнему поспорить: наша парочка, – он мотнул головой в сторону гостиной, – погрязла в этом деле по самые свои дурацкие прически. Я думаю, Энтони Баумгартнер был человеком алчным. Злокозненным. Криминальным. Не думаю, что у него было намерение делиться наследством.

– И ты думаешь, поэтому его и убили?

– Да. А ты?

Гамаш посмотрел на закрытую дверь, и Жан Ги, хорошо знавший тестя, мог проникнуть в его мысли.

– Послушай, шеф, я знаю, ты не хочешь, чтобы Бенедикт оказался убийцей. Он тебе нравится. Мне он тоже нравится. Он спас твою жизнь. Но…

– Ты думаешь, я поэтому не верю, что Бенедикт убийца? – спросил Арман. – Потому что он повел себя по-человечески?

– Очень даже по-человечески, – сказал Бовуар.

– Да, но мы арестовывали много убийц с человеческими лицами, так что нас на мякине не проведешь. Я не вижу в этом доказательства. Да, они лгали, но если бы все, кто нам лгал, были убийцами, то на улицах у нас началась бы бойня.

– Ты не хочешь в это верить.

– Предъяви мне доказательство, и я поверю.

– Ты говорил об отделении фактов от всего вранья в этом деле. Что ж, вот тебе факт. Когда Бенедикт был в доме, Баумгартнер тоже находился в доме. У него были возможность и мотив. Я готов спорить, что под всеми этими обломками мы найдем кувалду или другое оружие, которым он там пользовался. И тогда их история обрушится, как здание. И погребет их.

Эти двое привыкли к жарким спорам по делам, которые расследовали. Они привыкли к опровержению версий, оспариванию свидетельств. Ничего нового в этом не было. Хотя теперь Арман слышал некоторую нервозность и знал ее причины.

Отказывался ли он видеть вещи, очевидные Бовуару? Было ли ему все так уж ясно, если бы он до сих пор не чувствовал дрожащего тела Бенедикта на своем, не слышал его плача? Рыданий молодого человека в страхе перед смертью, но инстинктивно защищающего другого. Совершенно чужого ему.

Неужели такой человек мог несколькими часами ранее забрать чью-то жизнь?

Но Арман знал ответ на этот вопрос. Да. Один ответ основывался на чувстве. Другой на размышлении. Предварительном. И где-то на глубинном уровне, возможно, тоже на чувстве.

Родитель на многое готов, чтобы обеспечить своего ребенка. И если для этого нужно убить (как там Кейти его назвала?) грязного, алчного, лгущего мошенника Баумгартнера, то так тому и быть.

Да, Арман должен был признать: Бенедикт мог быть убийцей.

Они вернулись в гостиную, и Жан Ги попрощался, сказав, что ему нужно возвращаться в Монреаль.

Мирна поднялась вслед за ним: