Гномы, отдыхавшие вольно на ветвях, осыпались вниз. Гобзиков бросил кидать топор и тоже двинул к месту общего сбора.

По земле прошла тень.

— Услышали ведь… — Кипчак растерянно поглядел в небо. — Ну все, прощай теперь универсальная каша — съедят, все съедят.

— Кипчак, — крикнул я, — а кому сейчас легко?

И вдруг почувствовал: что-то изменилось.

Я стоял на поляне, смотрел в небо и чувствовал — что-то изменилось.

К утру следующего дня Лара очухалась. Я не сомневался, что рано или поздно это великое событие произойдет, Лара очнется и начнет командовать.

Мы сидели с Гобзиковым у костра и обсуждали одну важную тему — Гобзиков предлагал проект книжки. Исторического исследования Страны Мечты. Не брехливой летописи, а по-настоящему чтобы, научно. Мне идея нравилась. Перец был прав — историю надо брать в свои руки. Придворный историограф есть благо. Потомки должны знать.

Я почувствовал в себе государственные начала. Есть земля, есть армия, есть историк. И я. Главный тут. Строгий, но справедливый. Приятно.

— Предлагаю несколько названий, — излагал Гобзиков. — Например. «Чужие пространства», «Карты другой стороны», «Хроника Страны Мечты», «Летописец начала царства»…

— Не, — покачал головой я. — «Пространства» и «Хроника» мне не нравятся, слишком неинтересно. А вот «Летописец» ничего. Правда, «Летописец начала царства» уже, кажется, был… Поэтому надо изменить. Надо сделать так — «Летописец Начала Ца».

— Что такое «Ца»? — спросил Гобзиков.

— Да какая разница! «Ца» оно и есть «Ца», смысл тут дело десятое. Зато как звучит: «Летописец Начала Ца».

— Да, неплохо. Но я думаю, что надо еще немного…

Гобзиков внезапно замолчал, и на лице у него образовалась просто неприличная радость.

Я обернулся.

Она очнулась.

Гобзиков кинулся к ней.

Лара очнулась и принялась командовать. Ходила туда-сюда с озабоченностью во всей фигуре, смотрела, как тут у нас дела развиваются. Ляжку ругала — за то, что не построил нормального жилища, за то, что не подготовил площадку. За топоры ругала, хотя за топоры, по-моему, зря. Топорами можно целую армию вооружить, топоры это хорошо.

С Гобзиковым о чем-то говорила, но я не слышал — они специально отошли в сторону и отвернулись, чтобы я не мог прочитать по губам.

Что-то изменилось…

Лара подходила к горынам, чистила им шкуру, крылья рассматривала. Драконам было жарко. Всю жизнь они провели в холоде, так что теперь горыны большую часть времени сидели либо в ручье, либо в тени деревьев, распустив крылья.

С Кипчаком Лара тоже беседовала.

Со мной не разговаривала, хотя поглядывала с интересом. Бродила туда-сюда, и все мимо меня. Хотела поговорить, но никак не решалась начать.

Я помог (джентльмен и гуманист, ничего не поделать):

— Эй, подруга, хорош мельтешить! Греби сюда, припомним молодость!

Лара остановилась. Затем подошла ко мне и влепила пощечину. Такую звонкую оплеушину. Бамц!

Я мог бы сто двадцать пять тысяч раз уклониться, но не уклонился. Решил сделать девушке приятное — в мире ведь так мало простых человеческих радостей.

Все тут же на нас уставились, точно кино включилось. Гобзиков уронил стамеску на голову одного из гномов, Ляжка пронес мимо рта сушеного снетка. Можно подумать никогда таких штук не видели. Что за ханжество? Кипчак меня вот порадовал, смотрел всего секунду, затем отвернулся и своих головорезов тоже отвернул. Молодец. Гном — лучший друг человека, честное слово.

— Это тебе за прошлый раз, — сказала Лара.

— За какой прошлый раз? — не понял я.

— За тот.

И она кивнула на револьверы.

Какой все-таки девчонки мстительный народ! Подумаешь, стрельнул тогда в нее резиной. Так что, теперь меня всю жизнь ненавидеть надо? Да что с нее взять, женщина лишена чувства милосердия, женщине бы все по морде да по морде…

И чего меня девчонки так не любят?

Хотя почему не любят? Вот Ариэлль я, кажется, нравлюсь. В смысле, Аньке. Я для нее, можно сказать, идеал.

Что-то изменилось…

— Ты несправедлива, — потер я физиономию. — Я твое гномовское болото спас от кобольдов, а ты мне даже спасибо не сказала. А тут сразу по морде… А между прочим, я в том случае не виноват совсем, это Перец все затеял, я же человек подневольный, что мне скажут, то и делаю…

— Хватит болтать. Ты в меня выстрелил — я тебе отплатила. Радуйся, что вообще не убила.

— Меня нельзя убить, — возразил я, — я бессмертный.

— Ты уверен?

— Вполне. Знаешь, золотые рыбки…

— Какие рыбки?

— Золотые. Голубые золотые рыбки. Ими хотели меня убить, а они меня не убили… Ладно, это долгая история. Ты мне хотела что-то сказать или просто так по морде дала? Типа взгрустнулось.

— Хотела спросить. Хотела спросить, как тебя зовут.

— Имя мое — взмах крыльев бабочки, — брякнул я.

Лара усмехнулась.

— Ладно, ладно, — я тоже усмехнулся, — можешь звать меня просто — Ахиллес. Сын царя Пелея и морской богини Фетиды, великий воин, неуязвимый боец, от имени которого враги трепещут в норах и прячутся за корневища…

— Похож, — перебила Лара. — Очень похож. Не на Ахиллеса, сына Пелея, а на Пашку, кто его отец, неизвестно, да и мать тоже. Такой же трепливый. И даже стиль весьма похож.

Ну смотри у меня, подумал я, сейчас ты у меня получишь, узнаешь, кто тут кто, а кто Ахиллес…

— Ты тоже, — сказал я.

— Что тоже?

— Ты тоже весьма похожа. Пардон за скверный каламбур.

— На кого похожа? — Лара поглядела на меня из-под челки.

— Как на кого, на Сирень.

Я улыбнулся так сердечно, как только мог. Всеми зубами. Всем лицом. Двинул вагон обаяния.

— Что значит сирень? — тихо спросила Лара.

— Сирень? — скосил я под дурня. — Сирень — это такое растение с цветочками. Синенькими. А есть с беленькими. Некоторые гадают на ней, ищут пятилепестковые цветки. Найдешь — сбудется желание. На самом деле чушь, конечно, в каждой грозди есть несколько таких цветков. Между прочим, сирень из семейства маслиновых…

— Растение, говоришь… — Лара принялась почесывать правую руку. — Семейства маслиновых…

Она стала сжимать-разжимать кулаки, а я сделал вид, что раскололся. Слаб оказался духом.

— Ладно, ладно, сдаюсь, — сказал примирительно. — Сирень, само собой, не растение, а имя. История долгая. К тому же я мало знаю…