с удивлением я узнал от отца Николая, что Папа римский Иоанн-Павел II в девяностых, вроде бы, годах двадцатого века специальной энцикликой запретил научные исследования периодов до момента Большого взрыва. Кажется, он опоздал, заметил Такэда: информация о том, что происходило до Акта творения, и как в духовном, тонкоматериальном плане осуществлялся Акт творения, уже была на Земле задолго до решения Папы римского. Но господин Такэда предоставил мне найти её самостоятельно.

Джеймс Миддлуотер в очередной свой приезд уже на Хоккайдо, но ещё в чине полковника, пожелал побеседовать со мной. Разумеется, в первую очередь его волновали мои ответы на те вопросы, которыми он тогда занимался. Госпожа Одо уверяла его, что я совершенно пока не готов рассказать о последнем моем полёте на аэрокосмическом МиГе, но ему необходимо было лично в этом удостовериться. Он знал уже о том, что иногда мне удаётся «проходить сквозь время» в другое время и в другую обстановку и, с согласия Акико, лично присутствовал при таком непродолжительном эксперименте, о котором сделали видеозапись.

Уже после эксперимента я впервые смог посмотреть на нового себя на телеэкране как бы со стороны, и госпожа Одо разрешила мне бриться самостоятельно, перед зеркалом.

В ходе опыта у меня не получилось «попасть» ни на авиабазу на Евразийском материке, с которой мы с Джорджем Уоллоу тогда стартовали, ни «встроиться» в кабину МиГа уже в полёте. Тогда Миддлуотер, недолго думая, попросил меня подробнее рассказать о Гульчохре и попытаться «поговорить» с нею. Акико была шокирована, поскольку не ожидала от Джеймса прямого, недостаточно корректного, задания мне «переместиться» во времени да ещё к какой-то Гульчохре, которую на самом деле я никогда не знал. Но вынуждена была согласиться и, мне кажется, подтолкнуло её к вымученному согласию не только любопытство учёного, но и человеческий интерес — желание знать причину драматичности судьбы себе подобной, а также чисто женское любопытство по отношению к просто другой женщине, чем-то привлёкшей внимание.

Когда позже вместе с Акико мы ещё и ещё просматривали видеозапись эксперимента моего перемещения во времени, мне, откровенно, стало не по себе. Зрелище оказалось почти на пределе моих пока слабых нервов.

Камера документально зафиксировала, как я лежал с закрытыми глазами и пытался, по заданию Миддлуотера, «настроиться» на Гульчохру.

Но в постели мне вдруг пришло в голову, что, если я сейчас увлёкся философией, то неплохо было бы подсмотреть, как работал какой-нибудь из великих философов прошлого. Скажем, диалектист (или диалектик?) Георг Вильгельм Фридрих Гегель. Спросить бы его, верил ли он в Бога, когда преодолевая противоречие между кантовскими антагонизмом и антиномией, вводил понятие «абсолютной идеи»? В моём самовольстве я, правда, не сознался, хотя впечатления сразу выкладывал на запись подробно. А что? Если мы можем путешествовать в интересующее нас поле времени, отчего бы не попробовать?

Мне показалось, что я легко смог бы попасть в его рабочий кабинет, предположим, где-нибудь в конце восемнадцатого века. Я еще продолжал обдумывать, как бы Гегель отнёсся к тому, что перед его взором внезапно материализовался бы субъект, живущий на двести с лишним лет позже, и что пришлось бы предпринять мне, как успокаивать пра-мудреца, если бы он вдруг испугался.

Продолжал обдумывать, как уже перед моим мысленным взором начало проявляться окно с одинарной мелко-клетчатой рамой и чисто отмытыми стёклами, тяжёлые гардины по сторонам окна… Проявился не очень большой стол для письма без тумб и ящиков, он был поставлен прямо к окну. Недорогая оловянная чернильница с боковыми гильзами под гусиные перья, подсвечник на столе. Желтоватая толстая писчая бумага, перочинный нож со сточенным лезвием. По углам стола, справа и слева от бумаг, стопками возвышаются книги в красивых, с тиснением, но потёртых сафьяновых переплётах, книги, разбухшие от частого перелистывания и вложенных закладок. Отодвинутое от стола кресло с гнутыми перильцами и зеленоватой обивкой, по которой вытканы узорчатые листья и травы. Слева на стене — гобелен с изображением какой-то битвы. Рядом, у стены, ещё такое же кресло, парное с первым, а ближе к входной двери я начал угадывать боковым зрением то ли книжный шкаф, то ли что-то на шкаф похожее… И оцепенел. И замер, боясь повернуться лицом к двери, чтобы не столкнуться взглядами с господином Гегелем, вздумай он войти в этот момент в свой кабинет…

Я помню, что посмотрел на своё тело, видимо ли оно, и успокоился: нет, для других не видимо! Следовательно, меня не разглядит и сам хозяин этого кабинета. И не испугается призрачного фантома.

Сзади, из-за приоткрытой двери нестарый немецкий баритон проворчал, что, дескать, вот опять приходится пересыпать тальком чулки герра доктора, что у него за потливые ноги… Может быть, он посетовал на «герра профессора», но я уже не вслушивался в его бормотание, потрясённый, как минимум, тремя фактами, по сути, вновь открывшимися мне. Во-первых, и в прошлом, а не только сейчас, я понял, что дверь кабинета не закрыта, не поворачиваясь к ней лицом. Во-вторых, я вспомнил, что знаю ещё и немецкий язык. В третьих, сквозь стены кабинета господина Гегеля, да ускорится в своём развитии и в благословении Божьем на небеси его душа, я не переставал видеть моё собственное тело, мирно лежащее на широченном, не для одного, ложе. Я испугался, что умер, и срочно вернулся в моё тело.

Нет, я не умер. Гулко, редко стучало сердце. По всему телу, в упругих, как трубки, жилах толчками пролетала кровь. Кажется, я не сразу начал дышать, я просто-напросто забыл дышать от волнения. Я замер в счастливом немом изумлении и лежал долго-долго, не в силах поверить себе. Прошлые мои прогулки во времени и пространстве почему-то не смогли меня взволновать, и вызывали, скорее, чувство, более похожее на досаду или неудовольствие. Но в этот раз всё-всё было совершенно по-другому!

— Достаточно, — приблизившись к грани обморока, пролепетала госпожа Одо.

Эксперимент прекратился.

— Как вы себя чувствуете, господин Густов?

— Я чувствую, что ослабел. Но это пройдёт. Почти нормально.

Госпожа Одо вздрагивающими пальцами взяла листок бумаги со своего письменного стола и маркер и жирными линиями графически показала остолбеневшему Джеймсу, позабывшему и моргать, как, по её мнению, я «перехожу» с витка на виток по спирали времени.

— Почему же мистер Густов не делает этого постоянно? — тоже постепенно приходя в себя, поинтересовался Миддлуотер.

— Потому что это трудно. Потому что он затрачивает очень много энергии. Потому что этому надо специально учиться. Этим он сейчас и занят. Он учится.

— А куда делась Гульчохра? — в недоумении спросил Миддлуотер.

— У Гегеля