признания ими друг друга, что является редчайшим исключением, опять кое-что крупно перепутали. Мы не все выродившиеся и измельчавшие ныне дикие племена отыскали и не удосужились поинтересоваться, что ещё ценного те знают.

За социализмом или коммунизмом будущее, улыбался Такэда-сан, только в иной, чем была, трактовке. Капитализм сам себя пожирает, изживает, и жаль тех, кто этого не понимает. Ну, и дальше, в таком роде. Хотя есть ли он сегодня, реальный капитализм, господин Такэда не сказал бы.

А в доме у Марксов… Что я хотел у них спросить? Право, не вспомню. Твердо помню только, что мне вдруг не захотелось войти, вслед за Женни, к ним в гостиную. И ещё расхотелось путешествовать во времени. Хотя бы временно.

Пусть всё остается, как оно есть, как оно произошло. Пусть историки ломают трудоголические головы в структурных и комплексных анализах известных фактов и перерывают груды многовекового архивного хлама в поисках фактов неизвестных. Пусть защищают научные диссертации, необходимые им для увеличения жалованья или гонораров. Пусть считаются специалистами по истории. Но может ли кто-либо из господ специалистов-историков ответить определённо, когда, в какие времена, на Земле был «золотой век» человечества и по какой причине он окончился? Каким из Человеческих рас посчастливилось пребывать в «золотом веке»?

Я почувствовал определенно, что история — это не моё. Мне не захотелось потратить всю мою жизнь на переубеждение специалистов по истории в том, что действительная история человечества имеет очень мало общего с тем предметом, который называется историей, которому они отдают свои жизни. Думаю, какая разница, чем, какой наукой заниматься, если всё, нас окружающее, — не более, чем иллюзия? Главное — получить удовольствие и от иллюзии. Моё — совсем-совсем другое, и никак с путешествиями во времени моя планида не связана, так тогда посчитал я. А увяжется ли она с историей, не знаю-не знаю. Доживём, как говорится, — увидим. Мудрый человек это сказал. Быть по сему.

17. Чьи воплощаются планы?

Текущие прозрачные живые струи садового ручья колеблют узкие ленты донных водорослей, и те кивают неустанно, оглаживают мягко и невесомо друг друга, сплетаясь и расплетаясь вновь и вновь. Своими покачиваниями они словно намекают мне вслушаться в их таинственные немотные звучания, даже не угадываемые сквозь лепеты ручья.

О чём я должна догадаться? Что должна я расслышать? Что — понять?

Самые крепкие и упругие водоросли, кланяясь, погружаются глубже, а затем в толще вод выше и взмывают. Слабые, тоненькие ленточки покорно вытягиваются стрункой, влекомые прихотливыми пульсирующими водяными токами, и полностью им принадлежат.

Я, кажется, выучилась ещё что-то понимать в себе. Сегодня я постигла, как отчаянно мне везло со дня, когда юной гимназисткой отважилась устремиться против течения. Я словно повернула собой принадлежащие только мне струи, и уже они понесли меня всё выше, всё дале, наперекор всему, что ни встречалось на пути.

Редкое, неимоверное, отчаянное везение!

Я словно должна была всё время что-то новое, рисково неизведанное, узнавать об этом мире, о его ничтожно малой части, имеющей лично для меня огромный смысл, и немедленно мне предоставлялась возможность опробовать и пустить новацию в ход. Я даже не успевала осознать значение открывшегося, как новое непрерывно сменялось ещё более новым. Животворный поток, о котором напомнил мне ручеёк в саду.

Вот, теперь Борис. Борис Густов. Оказавшийся огромным в моей судьбе. Всего лишь человек — не найду пока другого определения. Но совершенно необычный и непривычный. Огромный, неповторимый, непредсказуемый, невероятный, немыслимый. Огромный человек.

Мой любимый. Моя любовь. Нет, вовсе не каждый из людей — огромный неизведанный мир. А мой Борис? Иногда я устаю, узнавая его. Замираю от истощения. Нет, нет, не духовная и не физическая близость истощают меня. Мне все чаще стало казаться, что я теряю силы, когда устаю узнавать. Да, я устаю. Устаю узнавать его. А потом устаю узнавать себя через него. Засыпаю. А с новой утренней зарей приходит новая, ещё более острая и сжигающая страсть узнавания.

И вдруг все мои планы о том, как вернуть ему прежнее сознание, рассыпаются в прах.

И вдруг все мои замыслы, как дать ему новое сознание взамен утраченного, оборачиваются полнейшей противоположностью: он медленно, однако неостановимо и неуклонно, очень-очень постепенно «обволакивается» новым, но не мной созидаемым сознанием, словно волшебным одеянием, облекаясь в которое, приобретает неожиданные, немыслимые, фантастические качества.

Чьи воплощаются планы? Мне кажется, что всё происходящее со мной и Борисом вершится как бы само по себе… И всё же то, чего я добивалась и над чем продолжаю биться, в полной мере не осуществляется. Снятие всех запретов с памяти Бориса пока не привело к цельному осознанию им себя в дополётных временах.

Я не смогла вернуть ему память о детстве в родительском доме, о юности. Он остаётся ополовиненным. Возвращается почти забытое мной за ненадобностью тревожное чувство. Ведь представления толкают по накатанным дорожкам: хочется, чтобы и новизна не выталкивала за рамки привычного. Пожалуй, книжного, пожалуй, даже хрестоматийного. Известного и въевшегося в привычку из юношеских книг. Ведь жизненные мои представления о людях совсем не богаты: семейные, гимназические и университетские традиции; вокруг — не столь много людей, узкий круг без родных. Несостоявшаяся в своё время любовь, о которой я стремлюсь забыть, отстраниться от воспоминаний и самой памяти о чувствах и эмоциях. Выше меня — власти; рядом — давно уже подчинённые. И пациенты, к душевному состоянию которых я внимательна, как ни к кому, и сердцем, и душой… И всем естеством. Но ведь к ним я испытываю сострадание. Значит, отдаю. Что и для каких моих внутренних потребностей я могу от них взять? Только плату от их родных. Этого недостаточно.

А с ним, с Борисом, иначе, от него хочу и брать. И отдавать. И снова брать. И вновь дарить его сердцу и разуму, его душе, его телу себя. К Борису прикипаю, прилепляюсь — больше, чем естеством. Жизнью. Личностью. Верой. Моей выстраданной в борьбе за него, за его возвращение из-за края жизни, любовью. Но… Какой он? Он восстанавливается или на моих глазах творится кто-то новый?

И вот всё идёт не по-моему. Не благодаря мне. Вопреки мне. Я — всего лишь песчинка. Жемчужина растёт в раковине вокруг песчинки. Но не из материала песчинки. Ах, вопреки, ах, вопреки мне. Беспринципная, самоуверенная, самонадеянная, невежественная, неопытная, доверившаяся. Девчонка! Нет, не так! Забывшаяся женщина…

Нет, нет! Это — не я!

Потерявшая уверенность? Не я. Это не я. Что-то напоминающее диковинное женское имя — Нея.

Нея —