всё потом, когда ледяной комок вместо сердца сможет вылиться в горячие слёзы. Сейчас уверенности придавали лишь рука Капитолины в её руке да золочёные кресты над куполами разорённой церкви, что ещё помнила своего арестованного настоятеля отца Петра.

— Мама, мама, мы куда? — захныкала Капитолина. И слово «мама» в её устах прозвучало для Фаины по-новому, потому что у Капитолины теперь осталась только одна мама — самая верная и любящая.

Видимо, Глеба арестовали в разгар работы, потому что двор перед мастерской выглядел так, словно хозяин оставил его на минутку и вот-вот выйдет из-за угла и радостно воскликнет: «Никак у нас гости! Друзей я всегда жду!»

С тяжёлым чувством Фаина посмотрела на разбросанные на верстаке инструменты, на ящик, полный металлических обрезков, на кувалду, что недавно послушно колотила по листу жести.

Капитолина бросилась к коту Фугасу, который нежился на закатном солнце.

— Мама, если ты сказала, что дяди Глеба нет, то можно я поиграю с котиком?

— Можно, только не уходи со двора, — позволила Фаина и прикоснулась рукой к каменной кладке, за день нагретой солнцем. Глеб показывал на пятый кирпич снизу. Она отсчитала нужное количество и легко вынула один из кирпичей с полой нишей внутри. Связка запасных ключей лежала в условленном месте. Помня разор в квартире Мартемьянова, Фаина хорошо представляла, какой погром случается после обыска, и удивилась, обнаружив в мастерской полный порядок. Ещё в прошлый раз она поняла, что Глеб отличается аккуратностью, и хотя сейчас было не до любопытства, всё же отметила разложенные по ранжиру инструменты и чисто подметённый пол, заставленный водосточными трубами. Глеб как-то упоминал, что жилтоварищество сделало ему большой заказ на жестяные работы.

Замирая от дурного предчувствия, Фаина бегом пересекла мастерскую, отомкнула следующую дверь и понеслась вверх по лестнице, даже боясь загадывать, уцелела ли после обыска тайная кладовая. Слава Богу, самый большой её страх не сбылся, потому что шкаф стоял на своём месте. Дверцы его были распахнуты настежь, нижние ящики выдвинуты, и внутри них лежали платяные щётки и рожки для обуви. Тут же стояла пара стоптанных штиблет и валялся костяной крючок для застёгивания пуговиц. Носком туфли Фаина задвинула назад оба ящика, прикрыла дверцы и всем телом навалилась на боковину шкафа. После изнурительного дня сил совсем не осталось, но она знала, что обязана попасть в кладовку, даже если для этого придётся надорвать спину. Потная, измученная, она упорно толкала и толкала шкаф, пока его ножки с визгливым звуком не сдвинулись с мёртвой точки. Дальше дело пошло веселее, но когда Фаина наконец смогла протиснуться в кладовую, руки и ноги мелко тряслись овсяным киселём.

Перед тем как откинуть крышку сундука, она опустилась на колени и посмотрела на свои дрожащие руки с ободранными костяшками:

— Боже, не оставь меня в трудный час!

Сверху лежала икона Николы-угодника. Крепко обхватив, она прижала её к сердцу, чувствуя, как понемногу в грудь возвращается оборванное дыхание, словно бы святой Николай обнял её в утешение и тихо прошептал: «Не печалься, Господь милостив».

Святая Троица, святые Адриан и Наталья, Ангел-хранитель — она доставала иконы по одной и расставляла их вдоль стен, пока пальцы не прикоснулись к потёртому от времени образу Богоматери с прильнувшим к Её щеке Сыном — «Взыскание погибших».

Однажды Фаина видела, как перед этой иконой горячо и слёзно молилась женщина во вдовьих одеждах. За кого просила, о чём плакала, Фаина не слышала, но слова молитвы запали в душу и сами собой вылились в протяжный стон:

— О, Пресвятая и Преблагословенная Дево, Владычице Богородице, Споручница грешных и Взыскание погибших! Призри милостивым Твоим оком на меня, предстоящую перед иконой Твоею.

Сначала она просила за Глеба, потом помолилась за упокоение души Ольги Петровны, а когда стала захлёбываться от плача, бормотала уже и про Надю в чужом краю, и про невинно убиенных в дни переворота, и про тех, кто бесследно сгинул на фронтах Мировой и Гражданской, и про отца Петра — настоятеля разорённой церкви, и про всех-всех-всех, кто упокоился или живёт в многострадальной и богоспасаемой России. Каждое слово падало под ноги, как дощечка через зыбкую топь, и Фаина мостила, мостила дорожку, пока не поняла, что подошла совсем близко и её слышат.

* * *

— Так, так, так, значит, Сабуров Глеб Васильевич. Банкир.

Следователь побарабанил пальцами по тонкой папке в серой обложке и посмотрел на Глеба. Сесть ему не предложили, да и стула не было, поэтому приходилось стоять посреди небольшого кабинетика, насквозь пропахшего дешёвым табаком. Чекист был примерно одних лет с Глебом и сильно косил на один глаз. Почему-то вспомнился странный указ Петра Первого, который в свете циркулировал как анекдот: «Рыжих и косых на государеву службу не брать».

— Я жестянщик, а не банкир, — сказал Глеб.

С кривой ухмылкой следователь склонил голову, так что стали видны жидкие волосы на макушке.

— То, что вы мимикрировали под пролетариат, не меняет вашей сути. Слышали поговорку «яблочко от яблоньки»? — Во время паузы он раскрыл папку и пробежался глазами по бумагам. — Здесь написано: родился в богатейшей семье, обучался в Петербурге и Сорбонне, владеет немецким, французским и английским языками. Вы ведь не станете этого отрицать?

— Не стану. Но иностранными языками владеют все, кто заканчивал гимназию, в том числе и члены правительства.

— Не трогайте товарища Ленина, — внезапно взвизгнул следователь, — не касайтесь его своими грязными лапами, замаранными в пролетарской крови!

«Он сумасшедший», — подумал Глеб.

Следователь успокоился так же быстро, как и вспыхнул. Его лицо на глазах поменяло выражение на бесстрастный лик восковой маски.

— Гражданин Сабуров, советую вам не отпираться, а чистосердечно рассказать о своём участии в заговоре меньшевистской партии против советской власти. — Следователь перечислил несколько фамилий, некоторые из названных были Глебу знакомы по старому времени. С кем-то учился, с кем-то волочился за барышнями, с кем-то раскланивался в ресторане. Но и только. После переворота он не встречал ни единого из списка следователя. Хотя нет, бывшего журналиста Мартова[45] видел на митинге рядом с Лениным.

— Я не участвовал ни в каких заговорах, — ответил Глеб, но с таким же результатом он мог бы разговаривать с героями синематографа, так как на исходе третьего часа допросов понял, что правда следователя не интересует и цель этой дьявольской мясорубки — превратить человека в послушное существо, готовое подтвердить любую небылицу.

Каждые два часа следователи менялись и допрос начинался заново, прокручивая одни и те же вопросы: где родился, где учился, в каких заговорах участвовал. Ему не предлагали ни пить, ни есть,