зачерпнула горсть земли и бросила на дно следующей формы. Она выгоняла вторую норму, а руки всё не успокаивались и трудились, стараясь оттеснить из груди нарастающую тревогу за Глеба. Он не показывался уже третий день, и если сегодня снова не появится у проходной, то значит, случилось что-то очень плохое.

Её мысли гуляли так далеко, что она не сразу заметила, как рядом встала Екатерина и негромко произнесла несколько слов. Фаина подняла на неё глаза:

— Что ты сказала? Я не расслышала.

— Ты, Фаина, не держи на меня зла. — Щёки Катерины густо запунцовели. — Хотя ты и передовица, но отсталая. Тебе до комсомола ещё дорасти надо.

Фаина воткнула в середину формы железный штырь и мелкими толчками стала уплотнять землю под круговорот одних и тех же тревожных мыслей.

«Если бы у Глеба была другая женщина, он бы сказал, не стал скрывать. А если заболел? Кто поможет? Рядом с ним только старая Поликарповна.

Вдруг арест? Он показал, где ключ, и сказал, что тогда я стану хранительницей икон. Только бы не арест, Господи! Только бы не арест!»

— Файка, ты меня слышишь, Файка?

— Да, слышу.

Руки отодвинули готовую форму и придвинули следующую.

В последнюю встречу Глеб выглядел усталым и грустным. Может, вправду заболел? Мечется сейчас в жару, слабый, несчастный, голодный.

— Файка, а Файка, что ты думаешь про комсомол?

— Я про него вообще не думаю.

Катерина так резко выпрямилась, что Фаина отпрянула в сторону. Её тёмные глаза-сливины стали круглыми:

— Ах, вот ты как! Я к тебе со всей душой, хочу предложить взять над тобой шефство, а ты… а ты… — Кусая губы, Катерина старалась подобрать слова.

Фаина подняла чугунную ступку и склонилась над формой.

Только бы не арест. Она вспомнила потемневший от старости лик святителя Николая и начала мысленно произносить слова молитвы. Если верить круглым часам на заводоуправлении, то до конца смены оставалось ещё долгих двадцать минут. Господи, сделай так, чтобы Глеб меня встретил!

Но Глеб опять не показывался. Фаина высматривала его до боли в глазах, медлила у трамвая, пропускала вперёд пассажиров, отчаянно надеясь, что он задержался и спрыгнет с подножки встречного вагона. Но всё было тщетно.

Домой она примчалась сама не своя. Капитолина сидела на диване, укачивала куклу и ела пирожок. На столе возвышалась груда других пирожков с зажаристой корочкой и стояла бутылка молока.

Увидев Фаину, Капитолина раскинула руки и бросилась обниматься:

— Мама, мама, к нам в гости приходила бабушка.

— Какая бабушка, Капелька? Она сказала, откуда пришла?

Она расспрашивала, понимая, что услышит про Ольгу Петровну, и боялась это услышать.

Капитолина откусила пирожок и с набитым ртом промычала:

— Помнишь, та, что была у дяди Глеба.

— У дяди Глеба, — онемевшими губами повторила Фаина. — Поликарповна?

— Точно. Она так и сказала — «я Матрёна Поликарповна».

— А ещё что она сказала? Отвечай, не молчи.

Капитолина шумно проглотила остатки пирожка и посмотрела на куклу, словно ожидая от неё подсказки.

— Ещё она просила передать, что дядя Глеб в ДПЗ.

Капитолина не поняла, отчего у мамы изменилось лицо и кожа стала изжелта-белой, как у той соседки, что лежала в гробу посреди двора, а другие соседи подходили к ней медленной чередой и осторожно прикасались к белому покрывалу поверх сложенных рук. Мама тогда сказала проходить мимо и не смотреть, но Капитолина всё равно успела заметить заострившийся соседкин нос и бумажную полоску на лбу.

Испугавшись за маму, Капитолина приготовилась заплакать, но мама погладила её по голове и спокойно сказала:

— Сейчас будем ужинать.

— А я уже поужинала. Бабушка Поликарповна разрешила не ждать тебя. Я съела один пирожок с морковкой и один с картошкой, а ещё есть с капустой и с рыбой. Ты какой хочешь?

— С рыбой, — ответила Фаина первое, что пришло в голову.

— С рыбой треугольные, а с капустой круглые.

Покопавшись на блюде с пирожками, Капитолина протянула аккуратный конвертик с волнистым краем:

— Самый толстый для тебя выбрала.

— Спасибо.

Вкуса Фаина не чувствовала. Значит ДПЗ. Печально знаменитая Шпалерка — тюрьма на Шпалерной улице. В народе название Дома предварительного заключения переиначили как Домой Пойти Забудь. И оттуда действительно не возвращались.

* * *

Трое ОГПУшников вошли во двор, когда Глеб сгибал по краям лист жести. Он сразу понял, что явились по его душу, которая вполне возможно вскоре отправится на небеса. Но руки не дрогнули и голос не подвёл.

— Гражданин Сабуров?

— Да, я.

— Вы арестованы именем трудового народа.

Глебу стало даже смешно: а он, значит, не трудовой народ. Не торопясь, он достучал молотком до края загиба и только после этого выпрямился:

— Я могу сменить одежду?

— И так сойдёт, — сказал молоденький сотрудник с нежной щёточкой пшеничных усов на верхней губе.

Глеб не стал спорить, благо привык работать в кожаном фартуке. Спокойно снял его и повесил на крючок в мастерской, взамен накинув на плечи потёртую куртку на стёганом ватине.

— Пошевеливайся, контра, не тяни кота за хвост, — поторопил ОГПУшник со шрамом во всю щёку. Рваным краем шрам затронул губу, поэтому он слегка пришепётывал.

Кивком головы сотрудник указал на мастерскую, и один из группы, прежде стоявший в стороне, ужом юркнул внутрь.

Глеб слышал, как взвизгнули дверцы печурок, со скрежетом грохнули листы жести в углу, потом хлопнула дверь и затопотали шаги по лестнице, где стоял шкаф, прикрывающий дверь в каморку с иконами. Глеб внутренне напрягся, потому что единственное беспокойство от обыска — это сохранность икон. Впрочем, иконы чекисты скорее всего не тронут — для коммунаров они представляют интерес лишь в виде растопки или мишеней для тренировки в стрельбе, а недозволенной литературы в доме нет, равно как и компрометирующих записей. Хотя для того чтобы пустить пулю в лоб, новой власти не нужен повод, достаточно сомнительного происхождения банкирского сынка или прекрасного образования, полученного в буржуйской Сорбонне во времена оные.

Посланный на обыск вернулся примерно через двадцать минут и отрицательно развёл руками — ничего, мол, не нашёл. Хотя, карман его галифе заметно оттопыривался, Глеб не представлял, что в его доме имеет ценность. Разве что матушкины чашки да ещё золотые часы с тремя крышками и репетиром.

Удар кулаком в спину развернул его лицом к калитке. Глеб бросил на свои владения прощальный взгляд, с острой тоской подумав, что был счастлив именно здесь, и даже если бы представилась возможность оказаться за тысячи вёрст отсюда, всё равно выбрал бы Петроград с его ледяными ветрами и Фаиной, которая теперь остаётся совсем одна. Больше всего его терзала