В этом кошмаре фашистской ночи

Ухо вострей на Москву держи!)

— Я прочитала и подумала: кто-то же писал эти пламенные призывы, борется, как и мы, — пряча листовку в карман, рассуждала Валя. — Хорошо, когда есть уверенность, что таких борцов против фашизма в Киеве не единицы, а легион. Они только не видны, они не держатся на поверхности, как эти шакалы «нового порядка». Вот дождемся победы, соберемся все вместе, познакомимся ближе. А какими родными тогда будем мы друг другу!.. — Она снова направилась к двери. — Идем же, Леня.

— Идем. — Третьяк уже был одет.

Глубочица лежала в снегу, но в воздухе уже чувствовалось дыхание весны. И легкий морозец, и первые робкие проталины у стен домов, и щедрое солнце, и небо какое-то обновленное, чистое, как голубые глаза ребенка, и веселая воробьиная перекличка, и деревья в ожидании близкого цветенья. Было то самое время, когда весна и зима только-только повстречались, между ними еще мир и согласие, их сближает обоюдный интерес к первому знакомству, они еще и не подозревают, что вскоре станут смертельными врагами. Предстоит все: в бешеном поединке сойдутся теплые и холодные ветры, сплошные тучи будут застилать солнце, ранние почки, как младенцев, запеленает снег, но зиме все равно не высидеть в своих белых сугробах-бастионах, ее победит весна-красна, исполненная молодых сил, как всегда побеждает то, что имеет будущее.

— Слышишь? — спросила Валя, когда они поднимаь по извилистому Кудрявскому спуску.

— Что? — не понял Третьяк.

— Скворцы поют.

Он прислушался.

— Это тебе показалось. Скворцы прилетают позднее.

— А-а... Да.

Лучи солнца проникали сквозь ткань пальто, окутывали плечи, спину приятным теплом. Валя остановилась и, прикрыв глаза, запрокинула голову. Так постояла с минуту, две. На ее бледном будто в сладостной дреме лице лежала печать умиротворенности.

— Хорошо как! — проговорила, двинувшись далее. Знаешь, Леня, о чем я подумала? Вот если бы мне сказали: стань птицей, ну, например, жаворонком, тебе не будут грозить никакие аресты, полетишь свободно куда захочешь. Я отказалась бы.

— Почему? — он спросил вполне серьезно, словно верил в возможность такого перевоплощения.

— Не захотела бы, не смогла бы оставить вас: тебя, Сеню Поддубного, Павловского, наших Елен... Да еще сейчас, когда в Киеве немцы... Леня, ты предлагал мне перейти к Инне, — неожиданно сказала Валя, переведя разговор на другое. — А ты это согласовал с нею?

— Нет. Я давно не видел ее. Месяца три назад мы случайно встретились на Подоле, но о том, чтобы она приняла кого-нибудь из подпольщиков, разговора не было.

Валя замедлила шаг.

— Извини, Леня, но меня удивляет, неужели ты действительно любишь эту красивую куклу?

Соврать? Или вообще промолчать? Нет, с Валей он будет откровенен.

— Люблю.

— За что? За одну ее красоту?

— Не знаю. Возможно.

— Однако неизвестно, стоит ли она твоей любви... И так увлечься. Нет, я этого не понимаю...

Она действительно не понимала, что любят не только достойных. Иногда недостойных любят даже сильнее.

Любовь, любовь... Она была безнадежна, но была, и Валя не гасила в себе этой чудесной вспышки. На каждое свидание приходила с какой-то отрадой в груди, словно надеялась, что они будут разговаривать не об очередных задачах группы, не о диверсиях и выпуске листовок, а пойдут вместе в театр, будут слушать «Наталку Полтавку», потом он проводит ее к самому дому, ее, избранницу, самую счастливую в мире... Меж ними встала Инна, а Вале не хватало силы воли сказать себе: «Не унижайся! Девушке это не к лицу. Сердце завоевывают гордостью». Сама же себя обрекала на мучения. А еще когда-то принималась поучать Павловского, как ему унять свои чувства к Лиле Томашевич... Пустые слова.

Третьяк заметил, что у Вали испортилось настроение, попытался изменить его, но получилось неудачно:

— Кто она мне, Инна? Просто девушка. Таких можно найти много. А ты — друг. Я уверен, что никого в жизни в буду уважать больше, нежели тебя.

Они говорили будто на разных языках.

На улице Артема стали свидетелями чуть ли не циркового эпизода. Шла крытая машина, а за нею быстро скользили на коньках трое мальчишек. Полураздетые, в одних пиджачках, у каждого в руке длинный проволочный прут с загнутым концом. Зацепившись этими самодельми баграми за борт машины, они подтянулись вплотную, один из них, с желтым шарфом на шее, взобрался в кузов, подал своим друзьям какие-то два мешочка, третий, для себя, бросил на снег, затем соскочил на землю, подобрал его, и все трое пустились наутек.

Валя прокомментировала:

— Этим маршрутом немцы часто возят посылки, идущие из Германии, вот наши сорвиголовы и умудряются кое-что конфисковать. Используют сезон, когда улица покрыта льдом.

— Но ведь в них могут стрелять за такие проделки.

— Могут, конечно. Мне соседка говорила, как однажды машина остановилась, видимо, шофер заподозрил неладное и, выскочив из кабины, стрелял по смельчакам. Одного ранил в руку, но тот скрылся за углом дома.

Тем временем юные бегуны на коньках были уже далеко. Там они сошлись в группку. В середине — тот, с желтым шарфом, который подавал посылки. Заводила. Какие они сейчас, надо думать, счастливые, упиваются деталями успешно проведенного налета. И все же лучше бы оставили этот опасный промысел. Жаль будет, если кто-нибудь из них погибнет от пули фашистского оккупанта.

Появился трамвай; дребезжа и лязгая колесами по износившимся рельсам, он направлялся в сторону Лукьяновки. На пульмановском вагоне перед входной дверью вместо номера (номеров тогда не было) висела длинная дощечка с надписью на украинском языке и, как везде, черными буквами: «Только для немцев». Киевляне уже свыклись с такими надписями, но они все же неизменно вызывали чувство протеста. Грохот отдалился, исчезли отвратительные физиономии в окнах, стало спокойнее.

Валя сказала:

— Вот я и дома.

Сняла красную рукавичку, готовясь прощаться. Третьяк был печален. Она увидела это, и ей хотелось как-то развлечь его, но времени уже не было. Посмотрела на свой дом, перевела взгляд на чистое, без единого облачка небо. Солнца уже не было видно — оно переместилось ниже, к закату, однако верхушки тополей и крыши некоторых домов еще золотились в