парня с бумагами в руках, он только что вышел из кабинета начальника. «Новый сотрудник управления, — подумала она. — Будто знакомый. Но где мы с ним встречались?» Парень, видимо, что-то вспомнил, снова вернулся к начальнику, и, когда выходил от него, взгляды их встретились. Встретились на мгновенье, но Вале все стало ясно. На улице, в компании с полицаем, — она тогда возвращалась от Ивкина, — тоже был он.

Этого парня — фамилия его Соломко или Соломьяненко — за два месяца до начала войны исключили из комсомола, Валя присутствовала на заседании бюро и выступила против него. Чем он провинился, сейчас уже точно не помнит. Кажется, пьянствовал и еще совершал мелкие кражи у своих товарищей по институту. На заседании бюро вел себя возмутительно. В конце заявил: «Исключаете? Обойдусь и без вашего комсомола»... Все проголосовали за исключение.

Не обращаясь к начальнику управления домами, Валя немедленно вернулась домой. Впервые за пять месяцев работы в подполье она почувствовала себя бойцом, идущим не только в наступление, но и вынужденным позаботиться об обороне. Ранее ее собственная безопасность казалась гарантированной паролями, кличками, верностью и дисциплинированностью друзей, искусно подделанными документами — всем тем, на чем держится хорошо законспирированная организация. Теперь, после встречи с этим типом, чувство безопасности исчезло.

Чтобы немного рассеяться, взяла с полки томик Леси Украинки, принялась читать, но знакомые стихи напоминали далекий-далекий голос: звучание его слышно, а слов разобрать невозможно. Отложила, достала альбом фотографий. Вот отец. Прищуренные глаза напряженно смотрят в объектив, на нем белая вышитая сорочка, одета, пожалуй, в первый раз, так она свежа и так тщательно разглажена. Вот групповое фото. Слева круглолицый девятилетний Павлик в матроске, рядом сидит она, Валя, рука положена братику на плечо, за спиною старшая сестра Зина, перед нею маленький Вова, он тоже в матросском костюмчике, сын мачехи Ольги Федотовны. В альбоме сохранилась почтовая открытка, которую Валя посылала по адресу: Харьков, Холодная гора, улица Володарского, 67, школа № 107, на имя своей подруги-одноклассницы Александры Пономаренко. Открытка почему-то вернулась обратно. Возможно, подруга эвакуировалась дальше или пошла на фронт. Валя писала ей: «Здравствуй, дорогая Шурочка! Сегодня я получила твое письмо. Очень рада, что ты хорошо устроилась. Я тоже живу хорошо. Сейчас еду в командировку в Березань, Киевской области. Вчера только оттуда и снова еду. От моих родных пришли две телеграммы, а также письмо от Сияна. Он выехал по мобилизации на работу, куда именно — не знаю. Пиши. До свидания. Твоя Валя. 29.VIII.1941 г.». Но почему этот хлыщ начал работать здесь? — снова и снова вспоминала она недавнюю встречу в управлении домами. Не для того ли, чтобы следить за нею? В идейной враждебности его Валя не сомневалась. Если он тогда посмел бросить в лицо членам бюро горкома: «Обойдусь и без вашего комсомола», то теперь, конечно, преспокойно обходится и без советской власти... Еще одна фотография: сосновый лес, озеро и они с Шурой на берегу. Шура в длинном белом платье без рукавов. Стоят, рассматривают веточку. Обе задумчивы. Только что началась война... Если этот проходимец и не узнал ее сегодня, то обязательно узнает при следующей встрече. Неужели пронюхали или напали на след подполья?

Тревога привела Валю на Глубочицкую. К счастью, Третьяк был дома, рассказала ему обо всем. Он насторожился, встревожился даже больше, чем сама Валя. В серых, всегда спокойных глазах его отразилась растерянность, явное беспокойство.

— Ну-ка припомни, что ты прочитала в его взгляде, когда вы встретились. Удивление, любопытство, злорадство?

— Не успела уловить.

— Плохо. — На правах старшего он говорил с нею поучительным тоном. — Подпольщик обязан все схватывать мгновенно. А ты даже не можешь точно ответить — узнал он тебя или нет.

— Не могу, Леня.

— Это-то и плохо.

В смертельной схватке часто решает один лишь миг. Его нельзя упустить. Как удар молнии, от которого можно уклониться лишь заблаговременно. Быстро взвесив ситуацию, Третьяк предложил:

— Немедленно меняй квартиру. Мы что-нибудь подыщем для тебя. А тем временем не заходи в управление домами, реже появляйся на улицах своего района. — Подумав, он добавил: — Есть идея! Перейди пока что к Инне.

Валя посмотрела на него непонимающе, даже с осуждением.

— Чтобы завтра об этом знал весь Киев?

— Не будет знать. Предупредим ее.

Отрицательно покачала головой.

— Нет, Леня, я к ней не пойду.

— Да почему же?

— Не хочу!

Она повторила категорически, будто сожгла за собой все мосты. «Не хочу протаптывать тебе тропку», — добавила мысленно. Сейчас она чем-то напоминала капризную девушку, для которой не существует понятие логики.

За нее думал Третьяк.

— Валя, тебя знают в городе многие люди. Встреча с этим субъектом — первый предупредительный сигнал. Вероятны и другие встречи. Не благоразумнее ли на некоторое время вообще уйти из Киева?

— Куда?

— Ну, хотя бы к моим родичам в Томашевку.

— И что я там буду делать?

— Свяжешься с Верой Иосифовной Гатти, — ответил Третьяк. — Я напишу ей записку. Можем и вместе пойти.

— А потом?

— Потом вернешься к нам.

Вспомнила: то же самое говорил ей когда-то и Кузьма Петрович Ивкин: «Заметишь возле себя что-либо подозрительное — меняй квартиру или на какое-то время уезжай из Киева». Может, и вправду... Посмотрела на свои руки, посмотрела с каким-то сожалением. Эти руки привели в исполнение приговор над изменником, лишили жизни фашистского пришельца Курта Вальтера, писали и распространяли листовки. Получается, что теперь обойдутся без них. Трудно это осознавать.

— Ну что, уедешь? — допытывался Третьяк.

Пожала плечами, словно освобождаясь от задумчивости.

— Не знаю, Леня.

В дверях показался Коляра, выпалил скороговоркой:

— Полицай идет!

Третьяк достал из-под подушки пистолет, положил в карман. Вале почему-то велел пересесть в дальний угол комнаты.

— Может, одеться мне? — спросила.

— Не надо.

За дверью послышались шаги, а когда они утихли — знакомый мужской голос: «День добрый! Леонид у себя?» — и в комнату вошел Крамаренко. Он был в шинели с повязкой полицая, из-под серой шапки по-молодецки выбивался черный чуб. Притворив за собой дверь и скаля зубы, сыронизировал:

— Испугались, как нечистой силы? А ты, — обратился он к Третьяку, — небось и стрелять приготовился? Давай отбой.

— Что