Дубровничане являлись по большей части католиками и находились в состоянии фактической войны с Россией. Русский флот в Средиземном море задерживал дубровницкие суда и грабил их…

В Рагузе о Елизавете многие говорили как о знатной польке, потому что она прибыла в сопровождении поляков. Джурадж Градич оказался человеком, по сути общительным, хотя слова по-итальянски произносил медлительно. Не дожидаясь вопросов, он, в частности, сказал, что охрана дома необходима, потому что сыновья дубровницких патрициев способны на многие бесчинства, похищают девиц из бедных семейств, устраивают драки и поединки на базарных площадях… Михал и Чарномский слушали, хмурясь. Она улыбнулась и сказала, что ведь это прелестно!..

– …так похоже на «Ромео и Джульетту»!..[77]

Но Градич не слыхал о Шекспире, что, впрочем, было вполне простительно, потому что в восемнадцатом столетии еще не полагали Шекспира классическим писателем, творения которого непременно следует знать! Михал сказал, что не понимает ее восхищения грубостью нравов. По голосу его она поняла, что он и в самом деле сердится, но все равно отвечала запальчиво, хотя и почти машинально, что нет, это он не понимает красоты, очарования жизни! Тогда он, а это было при Чарномском и этом Градиче, крикнул ей:

– Не болтай!..

Он крикнул по-польски. Она, пораженная его резкостью, замолчала тотчас. Градич, возможно, и не понял. Чарномский сделал вид, будто не понял. Потом она даже не имела времени дуться, потому что Михал немедленно заговорил с ней ласково и запросто; спросил ее о каком-то географическом или историческом труде, показывая дружескую уверенность в ее познаниях…

Градич говорил, что во главе русского флота в Средиземном море стоит некий Алексан, невежественный любовник императрицы, человек грубый, подлый и ничего не смыслящий в мореходном деле…

Она более не слушала и думала о себе, что ведь она сходна с этим Дубровником, с этой Republica Ragusina, сходна, потому что все сокровища духа Рагузы-Дубровника неизвестны миру… «и я!.. Никто не знает, какая я!.. И если Рагуза все же знает, какова она, то я и сама не знаю, какова я!..»

Она и Михал снова просмотрели сочиненное Михалом «Завещание императрицы Елизаветы». Михал изготовил два варианта, французский и русский. Она рассматривала написанное его четким почерком:

«Testament d’Elisabeth, Princesse impé riale de toutes les Russies».

– Зачем ты сделал эту надпись? – спросила она.

– Так. Захотелось. – Он отвечал уверенно и небрежно. Она подумала, что он… проще всего было определить его отношение к ней словом «любит»…

* * *

Она тосковала, томилась, не понимала или нет, понимала, отчего ей так тоскливо, отчего это чувство неудовлетворенности, какой-то мучительной, какой-то телесной, исходящей из нутра и мучащей тело, словно приступ лихорадки… В доме было тесно, много людей, это ее раздражало. Покамест не являлся сюда никто из дубровницких патрициев.

К счастью, в ее комнате имелся балкон. И можно было выйти на балкон и увидеть море. Она жила в четвертом этаже; прежде в самом верхнем этаже богатого дома размещались обыкновенно большие сундуки с одеждой и утварью. Это было высоко. Море было далеко внизу. Там, внизу, на море, гуляли на лодках дубровничане, освещали волны разноцветными фонарями и порою пели так громко, что она, стоя на балконе, слышала, различала даже слова. Это была славянская речь, и она даже и понимала многое…

Поверни свой парус белый,

Воротись, неблагодарный!

Взявший сердце, вор коварный…[78]

Было полнолуние. Огромная круглая луна, пятнистая смутными теневыми пятнами, встала на небе, словно бы стоймя, как ставят большие блюда в буфете. Она увидела человека, который взбирался к ней по стене, легко упираясь ногами длинными, цепляясь руками за грубые каменные выступы… Она боялась не более одного мгновения, потом узнала его! Глаза ее тотчас заблестели, губы улыбались. Она не хотела окликать его, потому что он был так высоко. Ее оклик мог заставить его вздрогнуть, а он был высоко…

Он прыгнул к ней на балкон, спросил дружески, как мальчик-приятель:

– Ты чего стоишь в одной рубашке?..

На рассвете она спросила, лежа рядом с ним, припав на его грудь лицом, сжимая губами его правый сосок, но оторвалась, приподняла голову и спросила:

– Почему же мы не вместе каждую ночь?..

Снова упала головой, лицом на его тело, нежное, теплое… сосок твердел в ее губах…

Михал длинными руками отвел от себя ее маленькое тело, встал на постели во весь рост. Он стоял над ней очень высокий, будто Колосс Родосский, виденный ею на каком-то рисунке, в какой-то книге; она не помнила, в какой… Повернулась на спину и прикрылась тонким одеялом, смотрела на него. Он одевался, уже спиной к ней.

– Нельзя каждую ночь, – сказал он. – Я потом ничего не буду соображать! – Он произнес грубовато…

Он ушел из ее комнаты, поцеловав ее на прощанье в губы, как он это умел, мог – легко и нежно, так как-то легко-нежно-сочно…

Днем она вдруг подумала, что это странное ощущение неудовлетворенности не прошло…

В большой столовой дома она сидела во главе стола, прямоугольного, уставленного блюдами и чашками. Вокруг стола суетились слуги. Градич обедал вместе с гостями Дубровника. Она говорила, что мало знает о своем прошлом… Михал предупредил ее однажды грубо: «Поменьше болтай! У тебя концы с концами не сходятся. Ты все путаешь!..» Она не обиделась, он ведь был прав… Она только подумала: отчего же все путается, отчего она сама – в нервической тревоге?..

В свите Радзивилла находился некто Ганецкий, иезуит, которому она говорила, что единственно истинной религией полагает католичество, и сама мечтает о своем приобщении к этой истинной вере. Ганецкий слушал и говорил в ответ, что она непременно должна прибыть в Рим и получить аудиенцию у великого понтифика. Эта идея заняла ее. Она сказала Михалу, Михал сказал, что это не так глупо!..

Явился французский консул Декруа и сказал, что присутствие «княжны», как он ее назвал, в Рагузе едва ли желательно. Рагузские нобли так и не приехали в загородный дом, рассудив, и совершенно верно рассудив, что за «княжной» не стоит никакая натуральная сила, что за ней нет ни армии, ни влиятельной партии, и потому и поддерживать ее не стоит. Кроме того, из Петербурга возвратилась депутация во главе с послом Франо Ранина. Императрица сделала распоряжение о выплате четырех тысяч трехсот рублей золотом в возмещение ущерба, нанесенного дубровницкому судоходству. На борту корабля «Надежда» в Средиземном море Франо Ранина и русский командующий флотом Алексей Орлов, тот самый Алексан, подписали конвенцию, согласно которой фактическое состояние войны было прекращено. Россия более не угрожала Дубровнику. Присутствие здесь женщины, выдающей себя за претендентку на русский престол, становилось более чем излишним…