Однако нежеланные гости все никак не уезжали. Напротив того, по городу разносились слухи о странной жизни в загородном жилище. Уверяли, что «княжна» ест на золоте, а князь Радзивилл – на серебре, что во время прогулок по окрестностям князь оказывает княжне монаршие почести, склоняясь перед ней, как перед истинной принцессой!.. Ксендз Глембоцкий, духовник графа Потоцкого, писал в Рим, примасу Подосскому:

«Спустя час после ужина приходила ее granmetres и, заперев госпожу в ее спальне, относила ключ к Радзивиллу, который приходил на следующий день с этой granmetres и, открыв дверь, говорил: „Доброе утро, госпожа!“ Князь требовал, чтобы французский посол титуловал ее „altezza“[79]… Однако денежные средства ее явно недостаточны…»

Глембоцкий же говорил Ганецкому в конфиденциальной беседе, что не понимает «эту женщину»:

– Порою она кажется барышней-болтушкой, совсем юной, но затем видишь и убеждаешься, что она – существо необыкновенных достоинств, истинная государыня…

* * *

В самый разгар лета[80]в Кучук-Кайнарджи подписан был мирный трактат (договор) между двумя империями. Османской, империей султана, и Российской, империей царицы.

На самом деле Радзивилл вовсе не был настолько предан «княжне», как описывал Глембоцкий. После известия ясного и достоверного о заключении мирного договора между императрицей и султаном князь много упрекал Елизавету в недальновидности. Она замкнулась и молчала. Она думала, что ему следует упрекать на самом деле не ее… А кого? Ну, конечно, не ее и не Михала! Сам Радзивилл должен был понимать, рассчитывать… Она выслушала его упреки. Но ее упорное молчание вскоре заставило замолчать и его. Только тогда, когда он замолчал и прошло несколько минут общего молчания, заговорила она:

– Вы напрасно упрекаете меня в недальновидности! Нельзя предусматривать решительно все, что может произойти! С таким же успехом вы можете упрекать себя! Я написала письмо султану…

Письмо это начиналось витиевато:

«Провидение, которое всегда печется о благе человечества, облекло Ваше императорское величество верховною властью, присущей Вам со дня Вашего рождения, но Ваши личные достоинства делают эту власть еще более справедливой и необходимой Вашим подданным…»

Далее она писала о себе, объясняя, почему она принуждена добиваться возврата ей престола, принадлежащего ей на самом деле по праву. Она изложила сказки о своем происхождении, но на сей раз благоразумно не поминая о восточных приключениях… Она писала и о Радзивилле как о наиболее значительном и знатнейшем польском политике…

«Блистательная Порта, заключив союз с Елизаветой Второй, навсегда упрочит за собою могущество, при условии, что оба государства поддержат Польшу в ее прежних правах. Швеция также будет нашей союзницей, благодаря уступке некоторых земель, которые должны принадлежать ей по праву…»

Она писала далее, что друзья ее объявили ей о ее обязанностях наследницы русского престола, как только сами об этом узнали… Принцесса сообщала, что надеется на султанский указ о продолжении войны с Россией и непременно издаст воззвание к русскому флоту, находящемуся, как ей известно, близ Ливорно…

Князь, казалось, был несколько тронут. Он что-то проворчал, произнес нечто наподобие: «Гм! Гм!» и взял письмо из ее тонкой руки…

– Надеюсь, это послание будет отправлено в самом скором времени? – спросила она, тоном почти властным.

Он коротко обещал.

Она показала черновик письма Михалу. Он с досадой и сердито говорил ей, что она должна была прежде показать письмо ему! Она молчала. Он спросил сердито и с досадой, понимает ли она его слова! Она тихо ответила, что да, понимает. Она почувствовала странное наслаждение, когда он сердился и когда она тихо, словно просила прощения, подчинялась ему…

Она написала еще одно письмо и показала ему. Он прочел и сказал, что это слишком по-женски, и тотчас усмехнулся:

– Но ты ведь и есть женщина! Можешь отдать и это письмо князю. Я полагаю, что он не отправит ни одного твоего послания султану!..

Конечно, это письмо было очень женским и оно было написано как бы для Михала и… для Польши! Потому что Михал ведь любил Польшу, хотя однажды сказал Елизавете, что сантименты раздражают его…

«Причина Наших несчастий не достаточно ли трогательна для того, чтобы склонить величайшего императора в свете в Нашу пользу? Принцесса, наследная дочь Елизаветы Первой, Императрицы всея России, ее невыразимые страдания, благо всего Российского государства, которое хочет получить свое спасение из Ваших надежных и справедливых рук, Польша, удрученная, разорванная; народ, истребляемый своими врагами, преследуемый внутри государства; верные и преданные своему отечеству в опасности погибнут от бедности и от вероломства их врагов…»

Она писала по-французски. Чарномский говорил, что в империи султана этот язык известен лучше прочих языков Западной Европы… Она знала, что Пугачев уже схвачен, но в конце концов она могла об этом и не знать! И в Истанбуле могли об этом не знать!..

Она писала о себе в третьем лице:

«Бедствие, которое грозит ее народу и Польше, заставляет ее забывать всякую опасность, и она готова победить или умереть. Она узнала из прямых источников, что Бурбонский дом будет в восторге, если у нее достанет сил удовлетворить свое естественное стремление – вернуть спокойствие народам, стонущим под игом. Она знает, что ее народ предан ей до готовности пожертвовать жизнью. Достоверно известно, что Пугачев близок к победе, следует только поддержать его…»

Все путалось в ее сознании. Вдруг и вправду казалось – но в который уж раз! – что она – дочь неведомой ей императрицы… А быть может, и Пугачев на свободе и предводительствует народом, готовым вручить власть законной правительнице… И французский король, та самая отрасль Бурбонского дома, готов оказывать всяческую поддержку…

Радзивилл не отправил ее писем к султану.

* * *

Франциска, та самая, которую возможно было именовать «granmetres», причесывала ее, когда вдруг в горле подкатил неприятный комок. Она махнула рукой, кистью, назад, Франциске, чтобы та отпустила ее волосы. Дернула головой. Франциска волосы отпустила и так и стояла с гребнем в опущенной руке… Елизавета схватила с туалетного столика платок. Закашлялась. В горле больно зацарапало. Выплюнула в платок, в мягкую тонкую ткань то неприятное, скопившееся вдруг в горле. Она так и думала, то есть она думала, что так и будет! Но все равно испугалась, когда увидела на платке темный сгусток крови. Она только хотела сказать Франциске, чтобы Франциска ничего не говорила Михалу, но Франциски уже не было в комнате. Гребень брошен был на пол. Значит, обе они подумали об одном и том же! Но Франциска опередила ее!..

Елизавета села на постель, пыталась прислушаться к своему нутру, что там творилось… Ей вдруг стало страшно, так просто страшно. Она вспомнила, что ведь от этой болезни умер ее отец. У нее был отец. Он умер от этой болезни, когда кровь идет горлом… Сделалось чувство жалости. Жаль было отца… Или у нее никогда не было отца? Лучше думать, что никогда не было!.. Никогда… Она сидела на постели, замерев, и не плакала…