Менделе, Перец и Шолом-Алейхем, три великие звезды поднимающейся идишской беллетристики XIX века, были далеко не одиноки. Множество других присоединились к штурму традиции, хотя кислый тон этой литературы больше не воспринимался их восторженными читателями адекватно, а острая критика принималась за любовную ностальгию. Была ли критика оправданной? Рассказ Исаака Линецкого о своем детстве в полуавтобиографическом романе «Польский парень», впервые опубликованном в 1867 году, повествует, что условия во многих местах были ужасающими, насколько можно вообразить. Например, школу для маленьких еврейских мальчиков, хедер, он описывает так:

Грязь была повсюду: возле входа стоял круглый сосуд и заплесневелое ведро с жидкой грязью. <…> Трое детишек с подолами рубашек, заколотыми под мышками, ползали в грязи. Длинный, узкий, качающийся стол удерживался при помощи шпагата и упаковочной проволоки; его дощатый верх был обит, обожжен и покрыт пятнами чернил. Другие доски, грубо отесанные, с дырками от сучьев лежали на козлах, служа скамейками для учеников разных возрастов, теснившихся, сидя спиной к сырым стенам. Единственный потрепанный молитвенник, служивший книгой для чтения десяти учеников, разбух от сырости, увеличившись раза в три. <…> Через открытую дверь в одном из углов можно было бросить взгляд в соседнюю комнату, где жена учителя с липким от пота лицом, в засаленной шляпке, орудовала в печке кочергой. Возле печки было почетное место нашего наставника: скинув лапсердак, он оставался только в талит-катане, четырехугольной нижней рубахе, ритуальные кисточки которой пожелтели от старости; грязная поношенная ермолка покрывала его лысую голову. В одной руке он сжимал плетку, другой рукой чесал свою волосатую грудь, выглядывавшую из-под расстегнутой грязной рубахи[235].

Какими бы ни были первоначальные цели новых идишских писателей, у их новых идишских читателей быстро возникла искренняя жажда современной беллетристики, написанной на их собственном повседневном языке и отражающей реалии их повседневной жизни, даже если эта жизнь изображалась в отнюдь не лестном виде. Несмотря на жесткий критический тон, «Польский парень» имел фантастический издательский успех, даже среди тех, кого он столь резко осуждал. Мордке Спектор, юноша-хасид, впоследствии ставший популярным идишским писателем, вспоминал в своих мемуарах:

Молодые и старые хасиды читали книгу запоем. Они дружно кляли автора, но все равно читали. «Poylish Yingl» [«Польский парень»] Линецкого был «взглядом изнутри» в самые «дворы» цадиков, и – кто знает – может быть, его читал сам цадик. Здесь автора тоже встретили проклятиями и называли его всякими поносными именами; все же его книга продолжала читаться. <…> Все, к кому попадала книга, передавали ее дальше. Сопровождаемая поношениями, она переходила из рук в руки, пока через несколько недель не становилась похожей на истрепанный старый бабушкин молитвенник[236].

Создатели идишского литературного обновления надеялись поднять культурный уровень народа, чтобы евреи могли стоять плечом к плечу с христианами в либерализованной Российской империи. Ужасные времена царя Николая I, считали они, были отклонением, лучшие дни под властью Александра II должны были теперь стать нормой.

Через несколько лет эти надежды были разрушены. В воскресенье 13 марта 1881 года царь Александр отправился принимать военный парад. Знаменитый анархист князь Пётр Кропоткин в своих «Записках революционера» описал, что произошло с ним на обратном пути:

Под блиндированную карету, чтобы остановить ее, была брошена бомба. Несколько черкесов из конвоя были ранены. <…> Несмотря на настоятельные убеждения кучера не выходить из кареты – он утверждал, что в слегка поврежденном экипаже можно еще доехать до дворца, – Александр II все-таки вышел. Он чувствовал, что военное достоинство требует посмотреть на раненых черкесов и сказать им несколько слов. Когда затем Александр II проходил совсем близко от другого молодого человека, Гриневицкого, стоявшего тут же на набережной с бомбою, тот бросил свою бомбу между обоими так, чтобы убить и себя и царя. Оба были смертельно ранены и умерли через несколько часов.

Теперь Александр II лежал на снегу, истекая кровью, оставленный всеми своими сторонниками! Все исчезли. Кадеты, возвращавшиеся с парада, подбежали к умирающему царю, подняли его с земли, усадили в сани и прикрыли дрожащее тело кадетской шинелью, а обнаженную голову – кадетской фуражкой. Да еще один из террористов с бомбой, завернутой в бумагу, под мышкой, рискуя быть схваченным и повешенным, бросился вместе с кадетами на помощь раненому…

Так кончилась трагедия Александра II. Многие не понимали, как могло случиться, чтобы царь, сделавший так много для России, пал от руки революционеров. Но для меня <…> эта трагедия развивалась с фатальной последовательностью шекспировской драмы.

Но трагедия произошла не только с царем.

Пока удрученные, прозябающие в нищете потомки некогда сильного и влиятельного идишского народа сохраняли свое место в русской социальной иерархии (то есть на самой нижней ступени или недалеко от нее), их присутствие могли терпеть. Но проникновение евреев в основную часть русского общества, их возвышение в русской промышленности, культуре и академической жизни было невыносимым. Чем большим был успех евреев, тем больше было отвращение к ним среди многих их нееврейских соотечественников, особенно имперских бюрократов, мелких землевладельцев и низшей части среднего класса.

Более того, настроения общего бунтарства, разрушенных надежд и нереализованных амбиций, распространившиеся в Российской империи во время значительной части реформистского царствования Александра II, в атмосфере подъема польского патриотизма (при том, что евреи поддерживали польское национальное восстание 1863–1864 годов под лозунгом «За вашу и нашу свободу»), многие говорившие на идише были увлечены экстремистской политикой. Еврейка Геся Гельфман оказалась среди тех, кто был признан виновным в цареубийстве. (Она была приговорена к смерти, но вследствие ее беременности приговор был смягчен; она умерла от перитонита вскоре после того, как родила дочь.)

Имени одной еврейки оказалось достаточно, чтобы прорвать плотину, сдерживавшую враждебность столь многих русских. Волна погромов прокатилась по всей черте оседлости. Возможно, правительство видело в антисемитских выступлениях полезное средство отвлечения народа, потому что там, где погромы не влекли за собой насилия, оно ничего не делало, чтобы остановить их. На евреев нападали, их убивали, их собственность разрушали в городах и местечках по всем провинциям империи: в Елисаветграде, Киеве, Конотопе, Нижнем Новгороде, Нежине, Переяславе, Одессе, Смеле и Варшаве в 1881 году, в Балте в 1882 году, Екатеринославе и Ростове (ныне Ростов-на Дону) в 1883 году и снова в Нижнем Новгороде в 1884 году[237].