Пока сидел в фотоателье, стал накрапывать дождь. Прозрачные и чистые капельки ударялись о полуоголенные деревья сада, а с них скользили на землю.

Затем в потоке горожан я через часок-другой оказался на вымощенной улице. Эта узкая улочка вела на восточные окраины города, дома поредели, а скоро и вовсе исчезли. Я и раньше знал, что там речка, которая огибает город, будто пугливая лошадь, сторонясь опасности. И хотя мне ни разу не пришлось сидеть на ее берегу, я уже давно успел подружиться с нею. Мы часто проезжали здесь на машинах. И всегда, будто желая увидеть близкого человека, я вытягивал шею и разглядывал ее.

Сейчас берега потеряли летний вид: не было здесь шумного веселья, и взору не попадались веселые девушки в купальниках, не сновали лодки, бороздящие спокойную гладь ее поверхности. Но и скромный этот пейзаж при внимательном взгляде был броским и интересным.

Привязанные к каменным столбам рыбацкие лодки, суетливые старики с удочками, звонкоголосая, живо снующая ребятня и подходящие за водой женщины, — все это придавало берегам речки своеобразную прелесть. Елки на противоположном берегу напоминали девушек, подобравших подолы и намеревавшихся перейти речку вброд…

Хорошо!

Однако этот мой идиллический покой продлился недолго. Машинально опустив руку в карман с увольнительной, я похолодел… Потом меня бросило в жар. Не веря, — я вывернул карманы, но — увы! — увольнительной нигде не было.

И снова, не веря в случившееся, я тщательно перерыл всю одежду. Тщетно.

Оставалось одно — сматываться, и как можно скорее. Я нарочно выбрал улицу, начинающуюся у реки, — она мне показалась укромной, куда вряд ли ступает нога патруля. Улица действительно была тиха, безлюдна, и вскоре я успокоился, забыв об увольнительной, и о том даже — откуда и куда иду…

— Гвардеец, десантник, остановитесь! — окрик был резким, и я с опозданием понял, что потерял бдительность. Легко ступая, ко мне шел офицер в сопровождении двух солдат. Сейчас они потребуют мою увольнительную. Что делать?

Сердце мое сильно заколотилось. Я на мгновение прислушался к нему и вдруг явственно услышал, что оно выстукивает: "Кто стоит — попадется, кто убежит — спасется".

Я пулей бросился в боковую улицу. Патрульные от неожиданности растерялись, и я выиграл кое-какое время, но радоваться было рано: лейтенант уже настигал меня.

"Что-то нужно предпринять, иначе — позор, поведут под конвоем!" Все сильнее стучало сердце. И, как на зло, на моем пути вырос многоэтажный дом.

Я ворвался в первый попавшийся подъезд и, не зная куда деть себя, стал метаться из стороны в сторону, толкаясь в двери. Наконец, одна из них поддалась, и я ввалился в комнату. За столом сидели трое и обедали. Увидев незванного гостя, в недоумении они уставились друг на друга. Человек, сидевший посередине, опираясь руками о край стола, воинственно приподнялся с места. Его лицо мне показалось знакомым. Но сколько я ни вглядывался — вспомнить не мог, к тому же по правую руку от него сидела девушка, и удивление, с каким она разглядывала меня, не давало сосредоточиться.

Под взглядом ее глаз я угасал, точно лед, попавший в тепло. На лбу моем и вправду выступила испарина.

— Простите меня… если позволите, я задержусь здесь на несколько минут… — тяжело переводя дыхание и продолжая стоять возле двери, вымолвил я наконец.

И решительный этот человек, словно поняв, от кого я убегаю, вдруг, с места в карьер, стал "чесать" меня как свояка:

— Поумнеете ли вы когда-нибудь! Сами-то понимаете, как ведете себя?..

Но тут женщина, видно, его жена, заступилась:

— Коля! Не нужно… оставь.

Человек замолчал, заходил по комнате, заложив руки за спину. И вот за дверью забухали сапоги, послышались голоса. По очереди стуча в двери, патруль спрашивал меня. Извинялись, и шли к следующим дверям. Очередь дошла и до этой. Я все еще стоял возле нее и рассматривал пол, а иногда, украдкой, — сидевших за столом.

Девушка, быстро обменявшись взглядом с матерью, с легкостью встала и толкнула дверь смежной комнаты:

— Войдите!

Я не заставил ее повторять дважды и юркнул в соседнюю комнату. Девушка указала на стул и положила передо мной кучу газет и журналов, а сама, взяв "Огонек", села напротив.

В этой прохладной комнате мое "таянье" прекратилось — крупицы пота подсыхали. Струя свежего воздуха, идущая от форточки, шевелила волосы девушки, доносила до меня запах духов.

Однако я не забыл о своем положении и чутко, одним ухом прислушивался. Но мешал дождь, опять начавший накрапывать, но теперь капли были крупнее, увесистей.

И тут мои глаза натолкнулись на вещь, от которой снова бросило в жар: на вешалке, слева от двери, висел новенький офицерский мундир. Только теперь я понял, что сижу в квартире одного из командиров нашего полка, подполковника Тарасова. Меня подвел его гражданский вид. Если бы Тарасов был в форме, я узнал бы его сразу — в нашем полку нет таких, которые его не знают.

…Мы слышали, что в годы войны, будучи в чине старшего лейтенанта, он командовал батальоном. И командир дивизии, часто посещавший наш полк, в те годы был одним из сержантов его батальона.

Ошарашенный таким открытием, я боялся даже взглянуть на девушку, но тут вошла жена подполковника и, как ни в чем не бывало, стала рассказывать о своем племяннике, сыне сестры, проходящем военную службу в Москве. Она говорила и говорила, а я сидел не шелохнувшись.

Потом она показала его фотографию: у красной стены Кремля стоял ефрейтор.

Все это было по отношению ко мне так просто, точно разговаривали со старым знакомым, что на мгновение я забыл, где нахожусь. Мать поинтересовалась, почему мне сегодня пришлось стать "зайцем", и я все вспомнил и застыдился. Потом вдруг понял, что от этих людей не надо скрывать, и рассказал им все подробно.

Мать и дочь попросили зачем-то мой военный билет и ушли с ним. Это подействовало на меня удручающе. Вытянув шею, я глянул в окно, увидел патрульных, ожидающих моего появления.

Женщины вернулись (и — о чудо!) с моим увольнительным билетом.

И я молниеносно вспомнил, где "потерял" его: под обложкой военного билета. Спрятал туда для надежности.

Разговор стал еще оживленнее. Выяснилось, что мы почти "земляки": когда Тарасов был лейтенантом, он прожил с семьей в моем родном крае целых два года.

Вспоминая о Бадхызе, его холмах, покрытых алыми тюльпанами, мы становились все ближе друг другу. Я узнал, что женщину зовут Ниной Евстигнеевной, а девушку — Таня. Нина Евстигнеевна, вдруг вспомнив о домашних делах,