уже случалось. Я много раз видел фотографию отца своего дружка, но когда однажды по дороге в школу встретил его с чемоданом в руке, то не узнал и потом очень жалел об этом. Если б узнал и первым сообщил тете Саодат — получил бы хорошую награду. У нас для тех, кто принесет такую весть, в каждой семье держат что-нибудь: тюбетейку, шелковый халат или даже барана… Мне не терпелось увидеть папины награды. Он сообщал нам всякий раз, когда получал орден, — их было много. Будь мы в городе, я вышел бы с папой на улицу. Вот бы иззавидовались мальчишки!

— Дедушка, сколько у папы орденов? — спрашиваю я, дождавшись деда.

— Да в тот день, когда приехал, вся грудь была в орденах. Потом снял.

— Как снял?

— Ну, спрятал куда-то.

— Ордена носить надо.

— Это чтобы звенели, как колокольчики на верблюде, да?

Я не обращаю внимания на иронию деда, — он же старый.

— Не заметили, а орден Ленина тоже есть?

— У него все есть.

— Всех никто не имеет. Золотой звезды у него нет.

— Может, и есть. Приходили учителя, говорили, что в кишлаке больше всех орденов у твоего папы.

Но я знаю, что золотой нет. Ее только Героям дают. Один городской знакомый стал Героем, так потом его семье жить легче стало. Новый дом построили, корову им дали — все, все.

Дедушкин осел снова отстал. Он сразу сбавляет шаг, как только седок начинает клевать носом. Все старики сонливые, как кошки, — рано встают, а потом весь день дремлют. Хорошо, что мой осел не пытается обмануть меня, я бы его проучил… Вообще-то ослов мне жалко. Всю жизнь, бедные, мучаются: ездят на них, лупят их, заставляют тяжести таскать — да еще держат на привязи. Тяжело ослам. Понимают ли они это?.. Дед едет на ленивом и хитром. Только тогда идет, когда его бьют… Дедушка говорит, что от ударов кожа у осла стала такой толстой, что он не чувствует боли. Сейчас, нехотя переставляя ноги, осел объедает придорожные кусты. Предоставив ему свободу, дедушка не то дремлет, не то думает о чем-то. Временами же, чуть приоткрыв глаза, начинает петь.

Интересный у меня дед. Своими причудами он и злит, и смешит. Жизнь, как говорила мама, измолотила его, одряхлел он. Но и в старости продолжает работать. На селе, хоть мал ты, хоть стар, не стесняются нагружать работой. И дедушка, кто бы о чем не попросил, не отказывается сделать. Слова "нет" он не знает, говорит мама. Мол, зачем обижать человека, пусть лучше тебя обижают.

— Ну, быстрей, дедушка! — кричу я, потеряв терпение.

Дед ткнул осла пятками, спросил:

— Что ты сказал?

Плохо стал слышать дед. Слышит голос, но не разбирает, что ему говорят, и потому заглядывает в глава, пытаясь угадать, о чем идет речь.

Из овражка, промытого селевыми потоками, выскочила лиса. Она посмотрела на нас и, определив, что ей ничто не угрожает, медленно пошла в гору.

— Смотри — лиса! — вскрикнул дед, хотя я первым заметил ее.

— Дедушка, а волки в этих горах есть? — Я давно уже порывался спросить о волках, да боялся выдать свои страхи.

— Волки, говоришь? Почему бы им здесь и не быть… Ты не приметил могилку в самом начале ущелья? Прошлой зимой солдата загрызли. Совсем еще, говорят, молодой был… — Дед вздохнул и поморщился, словно заныло у него что-то внутри.

— Солдата волк не. может загрызть, — решительно возразил я.

— Что солдат — меченый он, что ли? Такой же раб божий…

— Солдат стрелял бы, он бы всех волков поубивал.

— Если была бы винтовка… Этот с одним ножом шел.

Но я не. унимался.

— Какой он солдат без винтовки; инвалид, наверное.

— Ну, хорошо, не солдат, так не солдат, — примирительно сказал дед. — Все одно — из армии возвращался, с фронта.

Некоторое время мы едем молча. Я теперь уже не удаляюсь от деда. Волки целиком завладели моим воображением.

— Дедушка, почему он был один?

— Кто? А, солдат… Спешил, домой торопился. В районе лошади не раздобыл, а машины случаются не часто — раз в два — три дня, и то не всегда. Белая машина ходит, я ее видел. Говорят, — американская…

— Причем тут машина?

— Вот я и говорю: домой, значит, торопился. Лошади не было, пу и отправился пешим. Ему еще по пути Исмат-почтальон встретился. Стал уговаривать: не испытывай, мол, судьбу, сам едва от волков ушел — спасибо, лошадь вынесла. Но солдат упрямствовал. Мне ли, говорит, после фронта волков бояться… Смелый, видать, был. Три года отшагал! Пуля его не взяла. А вот здесь пришел смертный час… Э-хе-хе, — с болью вздохнул дед и, сунув черешок плетки за ворот рубахи, почесал спину.

— Как же это случилось?

— Съели его волки, и все тут. Одни кости остались, даже чемодан, твари, распотрошили.

— Почему же он ножом не дрался?

— Дрался, видать. Дня через два, на закате люди на машине мимо того места ехали. Смотрят — волк сидит и воет. Когда подъехали, зверь убежал, а там, где он сидел, — человеческие кости, чемодан и рядом волк мертвый. Парень в кость ему угодил, и не успел нож высвободить. Тут другой, видимо, наскочил… Собрали люди кости да там же и похоронили…

Если б можно было превратиться в птицу и улететь отсюда, я бы не стал раздумывать. Недаром это ущелье показалось мне таким зловещим. Попробуй, угадай, что вон там, за кустом, или там, в расщелине… Знать бы — осмелятся волки напасть на нас двоих?

— По этой дороге вы хоть раз ночью ходили? — спрашиваю и боюсь, что дедушка расскажет что-нибудь еще более страшное.

— Хоть раз, говоришь? — Это у деда такая привычка: переспросить. — Было время, когда тут не то что ночью — днем боялись ходить. Разбойничье было место. До революции, двумя или тремя годами раньше — не помню точно, моего дядю здесь убили. Убили и сбросили в речку. И всего-то из-за полпуда зерна… Эх, вспоминать не хочется… Один год я работал в низине. Собрал немного хлеба для семьи. Да вот как перевезти его в кишлак? Посоветовались и решили не зерно везти, а всей семьей перебраться туда, в чужой кишлак. Перезимовали, а в начале весны вернулись домой.

Разговор наш — будто горная тропа: и страшно, и никуда не денешься; а молчать — все равно что на место стоять.

— Видишь вон ту дыру? — Дед кнутом показывает на черную точку в дальней скале. — Это пещера. Если зайти отсюда, то выйдешь как раз над нашим селением. Кишлак за горой