Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поразительно, что это первое стихотворение в русской советской поэзии, посвящённое Ленину, не несёт на себе никаких признаков самообмана. Клюев трезв и точен. Он разговаривает с Лениным, как «посвящённый от народа», как «потомок лапландского князя, Калевалы волхвующий внук». Он видит в Ленине то, что видела в нём забитая, замордованная черносошная Россия, которая впервые за столетия услышала: «Это — твоя страна». Он слышит в речах Ленина то, что слышали его братья-староверы, которых Ульянов — ещё не глава государства — с восторгом и интересом слушал и советовал своим соратникам использовать в борьбе против самодержавия. «Красная молвь» словно входит в эти стихи с древней иконы «Спаса в Силах», а «вихрь и гроза», причисленные к «ангельским ликам», отсылают к многажды читанному и знаемому наизусть Апокалипсису. Но…
Но — куда деть три столетия блестящего петербургского периода, когда все живущие поколения памятью и родословной принадлежат ему кровно?
«Татарско-унылые напевы» возвращают к «златоордному мурзе» — ибо других напевов у живших под Романовыми, как под Золотой Ордой, пока ещё нет… И живы ещё Николай, Александра, их дочери и сын… Но Клюев уже зрит всё наперёд.
А хоронить… Хоронить ненавистную романовщину он готов вместе со всеми «февралистами» — всех в одну яму.
«Кровосмесители» и «церковные кружки» явственно напоминают о «Башне» Вячеслава Иванова, сожительствовавшего с падчерицей, и о «Религиозно-философских собраниях», суть которых беспощадно обнажил Блок. Но главное — дальше, а дальше — призыв к «русским юношам, девушкам»:
Так впервые в «революционном» цикле появляется образ льва. На колоннах «Львиной капители» в долине Ганга львы, спящие с полуразверстыми лапами, символизируют Север. Но неизбежно возвращение ещё к одному смыслу — к смыслу подвига мучеников-христиан, травимых львами в римском Колизее. Те — славили Христа. Этим — новым мученикам — славить «невесту-Россию»… И отвечать злом на зло, презрев христианскую заповедь:
Это не Распутин, никогда в жизни не плясавший на иконах, а его отложившаяся в памяти газетная карикатура… Но вспомним бердяевское противопоставление «распутинской чёрной хлыстовской идеи» и ленинской «красной хлыстовской стихии»… Русский обыватель, читая подобное, мог бы только, перекрестившись, произнести про себя: «Хрен редьки не слаще»… Но Клюеву «красное хлыстовство» — слаще. И ещё как слаще!
От такого многим станет не по себе… Клюев, словно ангел мести, призывает к умерщвлению «битюжьей породы», дабы на земле, пропитанной кровью, вызрел новый посев под Серафимовы трубы. Он уже ощущает себя «право имеющим», проповедником от новой земли, парадоксально перекликаясь с «пророком Есениным Сергеем».
Это вам не «Я гений Игорь Северянин», что «повсеградно оэкранен» и «повсесердно утверждён» и который в том же 1918-м объявлен «королём поэтов». Гениев за последние 20 лет развелось, как собак нерезаных. А посвящённый от народа — один.
Клюевская революция явно не по Марксу. И не по Ленину. Пока в стихах, посвящённых последнему, лишь обрисован идеальный образ — пример того, кто обязан стоять во главе новой России… А Инония ещё раз отразится в клюевских стихах — в небольшой поэме «Медный Кит», уже пронизанной тревожным чувством, что такой, как Клюев, при пролетарской культуре «должен погибнуть».
«Газеты пищат, что грядёт Пролеткульт», — а для этой жуткой организации деревенская изба — смертельный враг. Тревожные образы наплывают друг на друга, и, кажется, в пределах небольшого стихотворного пространства радость успевает многократно смениться смертной горечью. «Увы! Оборвался Дивеевский гарус, / Увял Серафима Саровского крин…» Словно есенинский ураган-торнадо смёл с лица земли всё драгоценное для Николая — и эту жертву надо принести, хотя совсем не есенинская «Инония» встаёт перед глазами:
Узреть эту Русь можно, лишь потеряв прежнюю, и если есенинский Исус сходил с иконы для борьбы «за равенство, за труд», то клюевские святые покидают долинное письмо не по своей воле.
Святые, покидающие своё иконное пристанище, — это по сути страшное пророчество того, что наступит через несколько лет, когда в коммунистических журналах станут печататься «иконные» изображения «Кирилла и Мефодия» с лицами Бухарина и Преображенского (и держат новоявленные «просветители» вместо Евангелия «Азбуку коммунизма»), когда Андрей Платонов напишет в «Сокровенном человеке»: «Плакаты были разные. Один плакат перемалёван из большой иконы — где архистратиг Георгий поражает змия, воюя на адовом дне. К Георгию приделали голову Троцкого, а змею-гаду нарисовали голову буржуя; кресты же на ризе Георгия Победоносца зарисовали звёздами, но краска была плохая — и из-под звёзд виднелись опять-таки кресты».