В самой же революции сталкивались силы, движимые исключительно «религиозными типами». В самой бешеной борьбе с православием была настоящая религиозная страсть.

Спрашивается, зачем бороться с Богом, если, как было объявлено, его нет? Зачем бороться с пустотой?

Знали, что не с пустотой борются. Знали, что верховный авторитет, евангельское Слово обесценивает многое и многое, внедряемое в жизнь новой властью. И борьба с православием была проникнута истинно религиозным пафосом.

И невозможно не вспомнить, что огромное количество местечковых евреев, принесённое революционным потоком в наркоматы, в ЧК, в уездные комитеты, в газеты, в банковскую систему — воспитывалось в духе лютой ненависти к Христу, которого называли «мамзер» — «незаконнорождённый». Им с детства внушали, что кресты и иконы — это «нечисть». Более того — русские люди («гои») в их представлении не считались людьми, опять же квалифицировались как «нечисть» и «бездушный скот»… Это отношение проявилось мгновенно и столь ясно, что вызвало соответствующую реакцию. В петроградской газете «Молва» в июне 1918 года был описан митинг голодных людей на Знаменской площади:

«— Помитинговать штоль немножко?..

Против всех протестуют, но на „жидах“ все соглашаются, как один. И не только свободные граждане, но и красногвардейцы охотно поддакивают им.

— Конечно, жиды много портят. Они социализму вредят, потому ведь в банках — жиды, в газетах — жиды… А при настоящей коммуне — перво-наперво, конечно, всех жидов потопить…»

Проходили тогда в Петрограде и другие митинги и собрания. В частности, лекция магистра богословия, преподавателя Петроградской духовной семинарии иеромонаха Николая Ярушевича с характерным названием: «Святая Русь (Думы о прошлом, перспективы будущего)». В. Княжнин читал публичную лекцию «Патриарх Гермоген и его подвиг». Будущий живоцерковник священник Александр Введенский произносил на диспуте «С Богом или без Бога» речь «Современные анархисты и социалисты как богоборцы», а в концертном зале Тенишевского училища протоиерей И. Егоров и В. Лебедев читали соответственно лекции: «Христос — основной закон жизни» и «Закон и Бог».

Многое видевший в те дни своими глазами и много слышавший своими ушами Николай Бердяев, изо всех сил стремившийся сохранить «толерантность», столь необходимую «русскому интеллигенту», в частности, в своей работе «Христианство и антисемитизм», — всё же вынужден был констатировать очевидное и неумолимое: «Ненависть к евреям расовая, бытовая, политическая недопустима для христианина, но возможна религиозная ненависть к антихристовой идее еврейства, и в глубочайшем смысле этого слова — она неизбежна… Русский народ должен дать приют избранному народу Божьему, и русский же народ должен всей силой своего духа противиться антихристианской идее еврейства, еврейскому отвержению Мессии Распятого и еврейскому ожиданию иного мессии».

Вот только как сам Бердяев предполагал совместить одно с другим — отсутствие «политической ненависти» с «ненавистью религиозной»?.. Одна органично срослась с другой — и выплеснулась с обеих сторон, но с наиболее зверской жестокостью — именно с еврейской стороны.

Хотелось бы сказать — «а там, во глубине России, там — вековая тишина»… Но эпоха «вековой тишины» во глубине России и в каком бы то ни было её углу кончилась. Страсти кипели и там, где русские коммунисты венчали Христа с Марксом и древними языческими стихиями. Никто этого, естественно, не формулировал, но подспудно чувствовали все — выбор стоит кардинальный. Какой будет Россия, перефразируя Владимира Соловьёва — «Востоком Маркса иль Христа?» — ибо их несовместность, явственно обозначенная Сергеем Булгаковым, изначально понимали вожди и идеологи, но её же какое-то время упорно не желала понимать та самая «масса», которая, по идее, и была движущей силой революции.

А не желала понимать именно потому, что начала справедливости, равенства и свободы были неотделимы для неё от святыни в человеке. И именно это органическое единство в русском существе составляло предмет звериной ненависти многих представителей новой власти, начинавшей помимо переустройства всей жизни страны и народа свой знаменитый «штурм неба».

Социальная и классовая война естественно переходила в религиозную — самую жестокую из всех войн. На этой войне не берут пленных и не оставляют живыми раненых. Начиналась религиозная война власти и её ландскнехтов с частью народа, не желавшей сокрушать своё тысячелетнее мироздание.

* * *

Тридцатого июля 1917 года отец Павел Флоренский писал: «Всё то, что происходит кругом нас, для нас, разумеется, мучительно. Однако я верю и надеюсь, что, исчерпав себя, нигилизм докажет своё ничтожество, всем надоест, вызовет ненависть к себе, и тогда, после краха всей этой мерзости, сердца и умы уже не по-прежнему, вяло и с оглядкой, а наголодавшись, обратятся к русской идее, к идее России, к святой Руси… Я уверен, что худшее ещё впереди, а не позади, что кризис ещё не миновал. Но я верю в то, что кризис очистит русскую атмосферу, даже всемирную атмосферу, испорченную едва ли не с XVII века».

То же самое мог бы через год сказать и Клюев, приехавший в Петроград уже в качестве почётного председателя Вытегорской организации РКП(б).

Он приехал с материалами двухтомника «Песнослов», о публикации которого в течение года вёл переписку с хорошо ему известным издателем М. Аверьяновым, обговаривая и условия издания, и гонорар, и оформление. В конце концов, заручившись гарантией Наркомпроса, который изъявил желание издать двухтомник «в целях широкого распространения в народе», объявил Аверьянову, что договор с ним считает недействительным. Одновременно готовил к публикации сборник избранных революционных стихотворений — «Медный Кит».

«Только во сто лет раз слетает с Громового дерева огнекрылая Естрафиль-птица, чтобы пропеть-провещать крещёному люду Судьбу-Гарпун.

(Страфиль-птица — по преданиям славянской мифологии — всем птицам мать, укротительница бурь, спасающая под своим крылом землю от бед вселенских. — С. К.)

И лишь в сороковую, неугасимую, нерпячью зарю расцветает в грозных соловецких дебрях Святогорова палица — чудодейная Лом-трава, сокрушающая стены и железные засовы. Но ещё реже, ещё потайнее проносится над миром пурговый звон народного песенного слова, — подспудного мужицкого стиха. Вам, люди, несу я этот звон — отплески Медного Кита, на котором, по древней лопарской сказке, стоит Всемирная Песня».

Не знаю — понял ли хоть кто-нибудь из работников издательства при Петроградском совете рабочих и красноармейских депутатов, где «Медный Кит» готовился к выходу в свет, хоть что-нибудь в этом клюевском «присловье» к книге, где все стародавние знаки — как тревожное пророчество…

Клюев встречался с Блоком, ночевал у него на квартире, вёл с ним долгие разговоры об издании своих книг, о происходящем вокруг… Они хорошо понимали друг друга, и многое из написанного старшим собратом в статьях весны — лета 1918-го могло быть созвучно мыслям Клюева.

«Учение Христа, установившего равенство людей, выродилось в христианское учение, которое потушило религиозный огонь и вошло в соглашение с лицемерной цивилизацией, сумевшей обмануть и приручить художника и обратить искусство на служение правящим классам, лишив его силы и свободы.