Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лето 1933 года
Дорогой Недди, я не слишком доверяю мексиканской почте и сомневаюсь, что это письмо когда-нибудь дойдет до вас. Но раз уж мне пришлось пойти на преступление и украсть деньги на марку, и к тому же я не представляю, когда мы вновь окажемся в какой-нибудь достаточно крупной, чтобы иметь почту, деревушке, я решила попытать счастья.
Первым делом грустные новости: старый Джозеф умер. Он попросил Чарли отвезти его к морю Кортеса, возле которого он родился и которое помнит по детским годам в племени кочизе. (Помните амулет с раковиной абалона, который Джозеф не снимал с шеи? Вот откуда он взялся.) Ни Чарли, ни кто другой из апачей никогда не ходили так далеко на восток и никогда прежде не видели океана. Скорее всего, Чарли просто не верил Джозефу, когда тот рассказывал о такой широкой водной глади, что другого берега не видно. «Нет такой широкой воды, которую не переплывет мой конь», – хвастал Чарли. Но когда мы пришли к морю, он был вынужден признать, что старый Джозеф прав.
Джозеф всегда говорил нам, что хочет умереть именно там, так он и сделал. Мы разбили лагерь на холмах; как-то поздно вечером он ушел один, сел на берегу моря и, глядя на воду, запел смертную песню. Полночи мы его слушали, а потом, когда он умолк, нашли его там мертвым. Старик прожил длинную нелегкую жизнь, он видел много ужасного и сам творил ужасы. Но он сумел вернуться домой и умереть именно там, где хотел. Я очень по нему скучаю: он очень многому научил меня, он был для меня мостиком между старым апачским миром и новым. И в то же время странным образом Джозеф, как и Альберт, связывали меня с моей прошлой жизнью. Теперь, когда его не стало, я чувствую себя еще более далекой от нее. Знаете, что он мне сказал перед смертью, Недди? Что самые страшные его преступления, за которые он никогда не будет достаточно наказан, – это убийства детей, которые он совершил молодым воином. Он сказал, что если и на самом деле существует ад, о котором ему твердили христианские миссионеры в резервации, то он обязательно туда попадет, потому что не может же Бог простить человека, убивавшего детей.
Теперь хорошие новости, Недди. Прошедшей весной, через две недели после смерти Джозефа, ваша девочка-жена произвела на свет пухленького здоровенького мальчика… вашего, вероятно, сына, хотя, честно говоря, никакого сходства с вами я в нем не нахожу. Несмотря на то, что вы ее покинули, la niña bronca пока что не взяла себе нового мужа, она крепко помнит ваше обещание когда-нибудь к ней вернуться. К тому же в племени осталось так мало мужчин, что ей, скорее всего, придется подождать с новым браком, пока повзрослеет кто-нибудь из нынешних мальчиков.
Не могу сказать, сколько сотен миль прошли мы с тех пор, как вы нас оставили. Помимо нашего нынешнего поворота на запад, мы в основном уходили все дальше и дальше на юг и все время держались в горах штата Дуранго. Города и деревни мы обходили стороной, за исключением того, когда крали еду и другие припасы, а делали мы это только по ночам. Такая жизнь нелегка, братец, но не сказать, что она полностью лишена приятности. Одна из главных сложностей для меня – раздобыть бумагу и письменные принадлежности для моей научной работы. Мне пришлось заставить себя воровать все это у мексиканцев в горных деревушках, через которые пролегал наш путь. Боюсь, что я сделалась теперь заправской воровкой. Моя белая кожа позволяет мне спокойно заходить в деревни средь бела дня, хотя я все равно привлекаю к себе внимание, потому что народ там живет диковатый и не привыкший к посещениям американских туристов. Я говорю людям, что я ученый и иду с исследовательской партией. А потом «делаю дело», как сказал бы ваш чикагский Аль Капоне. Я выясняю, где можно разжиться бумагой и карандашами (если вообще можно, потому что живут в таких местах люди в основном неграмотные). А ночью прихожу снова и краду то, что могу найти. Не брезгую я и кражей наличных денег, если подвернутся, на них я потом покупаю письменные принадлежности в других деревнях. Большинство из них чудовищно бедны, и когда мы что-то крадем, я умываюсь стыдом и страшно корю себя. И, конечно, я давно переступила границу чисто профессионального наблюдения… уверена, что результаты моих исследований оспорят завистливые коллеги-мужчины, что сидят в академии на своих пухлых бледных задницах. Впрочем… у меня еще будет время побеспокоиться об этом, верно?
Говоря о профессиональной границе, должна сказать вам, Недди, что вы и сами стали для этих людей чем-то вроде легенды. Мальчишка, который был с Индио Хуаном, рассказал нам все подробности о смерти от ваших рук этого безумного коротышки, включая тот факт, что вы сняли с него скальп… и даже еще до того, как он умер! Это немного чересчур с точки зрения журналистского нейтралитета, братец! Удивительно, не правда ли, насколько быстро цивилизованный человек отбрасывает ограничения, наложенные на него обществом, и возвращается к своей первобытной сути? Не то чтобы наше общество было неспособно на такую же дикость. Сколько туземных детей перерезали наши вояки за последние две сотни лет во имя цивилизации? Джозеф, по крайней мере, осознал свой грех (потому что понял, что убийство детей не может быть ничем, кроме как грехом). А вот наши христианские лицемеры не только не чувствуют своего греха, но и имеют наглость, возвратившись в столовые и курительные своих клубов, хвастать, что солдаты нашли и разгромили еще одну деревню с невинными женщинами и детьми. Вот для этих людей, я твердо надеюсь, и существует ад, о котором говорил Джозеф. Но антрополог-отступник несколько впала в пафос… а ведь, как сказал бы конрадовский Курц [62], она и сама не без греха.
Ну вот, братец, под конец я приберегла самую неожиданную новость. Хотите верьте, хотите нет, но и я внесла свой вклад в продолжение рода человеческого, в возмещение погубленных детей новыми поколениями. Как вы знаете, я всегда считала себя непригодной для материнства, предпочитала направлять свой весьма умеренный материнский инстинкт на работу. И вот я обнаружила, что у меня будет ребенок от Альберта. Маленький темнокожий ребеночек, мой и только мой – реальное доказательство
